Это было вскоре после войны. Возле горной дороги, ведущей в карабахское село Агорти, мой дед строил памятник-родник в честь погибших на фронте троих своих сыновей. Из трещин в отвесной скале стекала вода. Надо было собрать ее в одну нить, да так, чтобы вода не просто текла, а мерно фонтанировала. Тогда прохожий, наклонившись над фонтанчиком, сможет напиться. Тут надо было не просто строить...

Я тогда был подростком и с утра до вечера помогал деду. Таскал камни. Носил ему еду. Меня не удивляло, что дед – потомственный земледелец, отличный плотник – вдруг стал каменотесом. Причем он не просто тесал камни Он творил на них узоры. Помню, как тщательно измерял дед высоту камня. на вершине которого должен был журчать фонтанчик, – надо, чтобы человеку было удобно. Человек наклонится и припадет к воде.

Наклониться. Поклониться. Поклон. Земной поклон в память о погибших на войне.

Я спросил деда: если родник будет лишь утолять жажду, то зачем так много узоров на камне, зачем грозди винограда, листья дуба, плоды граната? Дед ответил: «Тропа горная. Путник, особенно в знойную пору, разгоряченный трудной дорогой, не должен с ходу припадать губами к студеной воде. Он должен остановиться. Присмотреться, полюбоваться узорами. Прочтет он слова, на одном камне и узнает, в честь кого установлен памятник-родник. Прочтет на другом: «Первый глоток младшему, первое слово старшему», – и вспомнит собственных детей. Время выиграет. Отдышится. Пот остынет. Вот тут-то и можно напиться вдоволь, не боясь, что заболеешь».

Уже потом я понял, что связь воды и камня – это символ. Символ вечности и жизни. И еще понял, что камень – школа.

Поэт Геворг Эмин армянский камень сравнивал со школьной доской. В своей знаменитой книге «Семь песен об Армении» он пишет: «Много разных камней в Армении, но здесь почти не найдешь камней неграмотных… Поскреби любой из них, и ты обнаружишь на нем то клинопись, то армянские письмена, то орнамент или барельеф». Чаще всего невозможно определить автора письмен или орнаментов. Гораздо легче определить их возраст. Как не раз это удавалось известному историку Павлу Сафяну. Однажды мы побывали с ним в местечке Ухтасар. что в тридцати километрах от райцентра Сисиана, на высоте около трех тысяч трехсот метров над уровнем моря. Камней с древними изображениями здесь целый океан. Наскальные изображения, или петроглифы, известны в народе под названием «ицагир» – в переводе это означает «козье письмо». Редкостный музей под открытым небом. Экспонаты V – II тысячелетий до нашей эры.

Бродили по Ухтасарул и по праву экскурсовода Сафян рассказывал:

– Эти каменные полотна – словно книги. Их можно читать. Они отображают жизнь и быт наших далеких прародителей. По петроглифам можно судить о так называемом мифологическом, космографическом мышлении первобытного человека...

Я слушал объяснения историка, и мне казалось, что волшебная «машина времени» перебросила нас на тысячи лет назад. Дух захватывало от одного только осознания того, что ты можешь руками дотронуться до «каменного полотна», на котором творил твой предок, сделавший первые шаги к прогрессу, в цивилизацию.

К великому сожалению, эти бесценные творения рук человеческих зачастую повреждаются, а то и исчезают. До сих пор мы не можем добиться, чтобы уникальная художественная галерея стала заповедником. Бывали случаи, когда «экспонаты» дробили для очистки земли под пашню. С десяток камней Павел Сафян перевез в город. Их сегодня можно увидеть в Советском районе Еревана. В сквере сложен неповторимый курган из камней, на которых есть изображения семитысячелетней давности.

К каменному Еревану мы еще вернемся. А пока – о камне вообще. О камне, ставшем землей – сутью родины. Ибо родина – это прежде всего земля.

Я много раз видел нашу землю, нашу Армению с высоты, из кабины вертолета. Пилоты частенько разрешали мне устраиваться в самом ее носу, на стекле. Удивительное ощущение. Кажется, летишь над горами сам, без летательного аппарата. Переведешь взгляд на высотомер – две тысячи пятьсот метров. Это над уровнем моря. Средняя высота поверхности республики тысяча восемьсот метров. Так что чаще всего вертолет летит на высоте семьсот метров над землей. Иногда сама земля словно вырастает под тобой, и тогда кажется, что вот-вот ты коснешься ее ногами. Все как на ладони. Под брюхом вертолета медленно проползает выжженное оранжевое нагорье, сплошь усыпанное черными, белыми, красными камнями. Нередко бросаются в глаза ровные круги, обрамляющие верхушки сопок. Им, этим кругам, миллионы лет. Когда-то здесь были кратеры вулканов – земля гудела и ревела, выбрасывая на поверхность мириады тех самых черных, белых, красных камней.

На протяжении веков Армению не раз делили между собой завоеватели, и всякий раз их меньше всего прельщал именно этот кусочек безжизненного вулканического нагорья, где редко кто отваживался жить, где из тысяч посаженных руками человека деревьев зеленели лишь единицы.

На этом каменистом клочке Армении тысячелетиями существовали отдельные села и города. Но на таком пустыре нельзя было выжить целому народу. Об этом знал враг. Вот почему уже через два месяца после геноцида армян в Османской империи его организаторы, захватившие плодородные земли родины армян-аборигенов, цинично заявили на весь свет: отныне нет армянского вопроса, потому что нет самих армян. Головорезы были уверены, что уцелевшие остатки народа не уцелеют в «Каменной Сахаре», как тогда называли нынешнюю территорию Советской Армении. «То, что не сделал ятаган, сделает камень» – так заявляли османские паши, ставшие провозвестниками фашизма. Они хорошо знали: крохотный остаток Армении в двадцать девять тысяч квадратных километров – это гигантское кладбище. И никого в черную годину не удивило сообщение одной из английских газет: «Вероятно, через несколько лет об армянах будут говорить как об исчезнувшем народе».

Таковы были, увы, не лишенные логики прогнозы судеб армян-беженцев, буквально выброшенных из своих домов в «Каменную Сахару». И прогнозы могли бы оправдаться, если бы на этой территории двадцать девятого ноября тысяча девятьсот двадцатого года не была установлена Советская власть.

Беженцы искали места для новой жизни. Искали в долине, которая называлась «мертвой», «соленой». Жизнь в «мертвой долине»? Но сегодня нас, так сказать, с высоты времени ничуть не удивляет этот парадокс. Во-первых, у несчастных беженцев выбора не было. Во-вторых, у армян после ноября тысяча девятьсот двадцатого года появилась вера не только в спасение, не только надежда на выживание. У них появилось прекрасное чувство – чувство предвидения. Оно вырастает из веры в будущее. Оно становится у человека реальным только тогда, когда в душе и сердце появляется другое чувство – чувство государственности. На клочке освобожденной земли развевался флаг. Флаг надежды.

Глядя на рельефную карту республики, а тем более путешествуя по ее горным тропам, человек с трудом представляет, что на этом клочке можно сеять пшеницу, разбивать сады, растить детей. Площадь плодородных земель в республике меньше, чем площадь озера Севан. Остальное – вереницы высоких гор, мириады камней. Трудно было поверить, что на такой, с позволения сказать, земле можно возродить жизнь некогда великой Армении с ее оазисами, простиравшимися от моря до моря. Однако оптимисты не только обладали даром предвидения. Они не только умели заглядывать вперед, но и четко усвоили принцип поэта: «Все превращается в пепел и золу. Все, кроме памяти». А память помогла установить, что еще у историка Мовсеса Хоренаци было отмечено: во втором веке до нашей эры при первом армянском царе династии Артаксидов Арташесе I «не было невозделанной земли в Армении ни на горах, ни на полях». Но земля умирает, если умирают на ней отцы и не рождаются сыновья. Оголились камни. Враг сеял камни. И это надо понимать буквально.

Только спустя годы западная печать будет вынуждена признать, что сам пример возрождения из пепла Восточной Армении – беспрецедентный в мировой практике межнациональных отношений. Тысячи лет земля этой части Армении практически не возделывалась человеком, и не только потому, что попытки были тщетными. Нужна была уверенность в завтрашнем дне, без которой человек не возьмется за дело, требующее многолетнего изнурительного труда. Такая уверенность пришла в Армению. Участки, нафаршированные мелкими камнями, расчищали еще тогда, когда на селе не было даже трактора. И лишь в шестидесятых годах в республике были созданы сразу тридцать два механизированных отряда, каждый из которых, по существу, представлял собой настоящее боевое подразделение, призванное вести бой с камнями.

В Советской Армении около сорока административных районов. И, пожалуй, наиболее каменистым считается Талинский. Я не раз обращал внимание, что, подъезжая к этому району, пассажиры, словно сговорившись, умолкают. Они молча смотрят на устрашающую своим видом каменистую пустыню, уходящую к горизонту. Порой кажется, это застыл, окаменел неведомый океан в момент шторма. И волны превратились в скалы, девятый вал – в гору. И уже чудом представляется крохотный зеленый сад у дороги или утопающая в зелени деревня, окруженная виноградниками. Если бы не огромные пирамиды и баррикады, сложенные из камней вокруг фруктового сада, вокруг деревни, вокруг виноградника, то вряд ли можно было бы поверить, что эти островки-оазисы созданы руками человека. Именно потому, что не верится, хотелось бы рассказать, как создаются эти самые островки, покрытые зеленью. Хотя бы привести перечень работ, проводимых на каждом квадратном метре.

Вначале так называемый рыхлитель проходит по полю, чтобы, если можно так выразиться, расшевелить покрытую каменным панцирем землю. Проходит он три раза. Проходит крест-накрест. Потом корчеватель сдвигает с места каждую глыбу, чтобы вросшие в землю камни-пни, камни-зубы вытащить из глубоких ям, в которых они пролежали, может, миллионы лет. Потом собиратель – все машины или прицепные орудия имеют точное, соответствующее своему назначению название – сгребает камни в один курган. Потом плантажным плугом машина выдергивает на поверхность камни из глубоких слоев.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.