Алексей Николаевич Грибов работал над автобиографией по нашей просьбе. Работа была уже завершена, одобрена редакцией, текст набран, сверстан и поставлен в номер. И тут пришло горестное известие о невосполнимой утрате – Алексея Николаевича не стало.

Автобиография оказалась последним из того, что было создано выдающимся актером. Мы предлагаем читателям рассказ Алексея Николаевича Грибова о себе в том виде, в каком подписал его к печати автор.

Ну, что моя жизнь... Такая быстробегущая и неутоляющая. Сколько бы ни было сделано мною раньше, сколько бы ни требовала нынешняя моя жизнь, все равно силы в себе чувствую нерастраченные. Но жаловаться как-то не к лицу – ролей было сыграно много, и, работая над ними, я познавал человеческий характер во всем многообразии его проявлений. Из самых разных эпох, сословий, классов были мои герои. Меня спрашивали нередко, удивлялись, откуда у меня знание жизни столь разных типов, как удавалось проникнуть в их суть. Как на это ответить?

Родился я в семье московского шофера в 1902 году. Моя мать умерла очень рано. Вскоре после этого к нам в дом вошла мачеха. Отец занимался нами мало. Правда, когда я подрос, стал приучать к машинам, заставлял их разбирать, чистить. Все надо было делать очень тщательно и аккуратно. Он воспитал тогда во мне если не любовь к труду, то, во всяком случае, добросовестное к нему отношение. Отец был сурового и довольно крутого нрава и поблажек не давал. Я старался, как мог, но особой привязанности к машинам не питал. В 1910-м меня отдали в городское начальное училище. Эта школа располагалась в Леонтьевском переулке (сейчас улица Станиславского)...

Не получая особого внимания и заботы в семье, я был сполна оделен всем этим двумя своими тетками. Одна из них жила с дедом, бывшим паровозным машинистом, ослепшим в результате аварии. Своей семьей она не обзавелась и всю жизнь посвятила уходу за дедом. Дед был очень религиозен. Вся его природная доброта и душевное богатство были оправлены в строгие рамки церковных заповедей. У него было хоть и светло для меня, но душновато. Веселее и свободнее жилось у другой моей тетки, учительствовавшей в то время в подмосковном поселке Ивантеевка. Она жила вместе с другими учителями в одном большом доме. Они часто устраивали любительские спектакли, вечера. Я всегда с нетерпением ждал каникул, чтобы отправиться туда погостить. С моими тетками связаны у меня и первые посещения театра. Были на опере «Снегурочка» в Большом, потом еще в театре Корша и в театре Струйского. Сами спектакли как-то стерлись из памяти, но тогдашнее ощущение радости и восхищения запомнилось...

Нередко можно услышать от какого-нибудь актера, что он почувствовал свое призвание еще с детства. О себе я этого сказать не могу. Может быть, бессознательно и шла какая-то подготовительная работа во мне, накопление определенных знаний, необходимых для работы в театре, но тогда я еще никак не связывал свою судьбу с театром.

Когда началась война, отец ушел на фронт, и я должен был сам зарабатывать на хлеб. Отец перед уходом на войну служил шофером у хозяев ткацкой фабрики «Симоно и К°». Туда я и пошел работать. Было мне тогда 14 лет. Получил я место в конторе, выдавал сырье и получал готовый материал. Работа была не из легких, приходилось таскать огромные тяжести. Тяжел был и тот жизненный опыт, который я там приобретал. Наблюдал я жизнь и «верхов» фабрики и ее «низов». Пригодились мне потом эти знания. Но тогда я и не думал, что когда-нибудь с пользой для себя буду вспоминать, например, хозяина фабрики. А ведь именно с него я играл Достигаева, и, наверное, этот образ получился у меня во многом благодаря приобретенным в те годы знаниям.

Случались на фабрике и события захватывающие – забастовки и демонстрации рабочих. Бывало по-настоящему страшно, особенно когда стреляли. В один из таких дней я впервые ощутил на себе холод смерти. Бежал я от выстрелов вдоль набережной, и вдруг ледышка попала мне в башмак и обжигающе кольнула. Ну, думаю, все, подстрелили. Казалось, последние силы напряг и побежал дальше, а она, эта ледышка, возьми и растай. Но потом мне еще долго было не по себе...

После Великой Октябрьской революции я остался работать на фабрике. И вскоре начался для меня как бы новый этап жизни. Поступил я в вечернюю школу-клуб рабочей молодежи. Она находилась на Ордынке. И вот в этой-то школе начались мои первые актерские деяния. Там был создан любительский театр из учеников. Руководил им преподаватель литературы Вячеслав Валерианович Барановский, большой почитатель МХАТа. Ставили мы тогда много, и везде я получал роли. «Скупой рыцарь», «Ревизор», «Женитьба», «На дне». Играл, играл... С полной отдачей. Но знал хорошо, что надо учиться. Наш руководитель хоть и ценил меня как актера, но хотел, чтобы я пошел в университет. Я не соглашался. Тогда мне уже стало ясно, что учиться мне нужно в театральной студии. Спорил он со мной, но в то же время как-то и поддерживал. Трудней было с отцом. Тот как отрезал: «Никакого театра!» – так я и оказался без дома. Выгнал он меня.

С Барановским до конца его жизни остались большими друзьями. А друзей у меня очень-очень немного. Нелюдим я, наверное. Вячеслав Валерианович верил в мои силы с самого начала, с того самого начала, когда мне вынесли такой «приговор»: «Не нужны нам такие! Куда нам такие!» Этими словами встретили меня, когда я в первый раз попытался поступить в Мансуровскую театральную студию. Не знали они там, что со мной делать. Пришел я к ним в сапогах, в кепке, шинель еще, помню, была на мне какая-то. Посмотрели они на меня: тип им неподходящий – и, не дав ничего прочесть, отказали. Может быть, и обидно мне было, но какого-то там удара, потрясения я не испытал. Иллюзий я себе никогда не строил. Знал и чувствовал, как и каким меня воспринимают люди. Ждать от них иного поэтому и не стоит, переубедить словами – напрасный труд. Можно лишь тихо, но настойчиво утверждать в разумных пределах свое. Но бывало, что предел наступал и моей выдержке и дисциплинированности.

Случился у меня в театре один крупный конфликт, воспоминание о котором до сих пор, как плохая погода, заставляет ныть давно отболевшее. Произошел он во время работы над «Свадьбой Фигаро». Поспорил я не больше, не меньше, как со Станиславским. Пришел он посмотреть очередную репетицию – а она, наверное, уже была двухсотой – и решил, что меня надо снять с роли садовника. Почему так получилось, что тому виной – разбираться сейчас не хочется. Память о прошлом, связанном с такими великими людьми, как Станиславский, должна оставаться как можно более чистой. Ну, а тогда я прямо сказал: «Несправедливо это!» – что, конечно, пришлось ему не по нраву. А потом, когда снова вдруг предложили эту же роль, я ответил: «Не буду!» А мне: «Будешь!» А я говорю: «Не буду!» И в ответ получил: «Мальчишка!» После этого Станиславский лет пять со мной не работал, не брал ни на одну роль. А потом все-таки признал и дал мне Мигаева в «Талантах и поклонниках». Мне думается, что обсуждать, справедливо или несправедливо отношение к тебе людей, – дело бессмысленное и подчас даже пагубное: может так вдруг всколыхнуть гордыню, так захлестнуть душу обидой и болью, что не станет сил продолжать свое дело. Так вот, повернув от дверей Мансуровской студии, пошел я в студию имени Горького. И тут получилось – приняли. Но зато очень скоро я сам оттуда ушел: мне сразу же стали там давать роли в спектаклях, а я хотел учиться, а не играть. Но со следующего года начал снова испытывать свою судьбу. Решил подряд сдавать во все студии МХАТа. Надеяться я ни на что не надеялся, это было для меня своего рода пробой сил. Экзамены держал сначала во Вторую студию. И совершенно неожиданно для себя узнал, что принят. Но еще оставались МХАТ и Третья студия. Я пошел на экзамены и туда. Но так случилось, что во МХАТе меня встретила Телешева, которая знала, что я принят во Вторую студию. Она меня отправила прочь, сказав, что раз меня уже приняли во Вторую студию, то незачем сдавать в другую. Но я не отступил. Пришел на предварительный экзамен еще раз и попал к Успенскому. Он дал мне допуск на решающий экзамен со Станиславским. Но там я встретился с двумя своими «старыми знакомыми»: Телешевой и Лазаревым (из Горьковской студии, откуда я ушел еще раньше). Поддержки с их стороны мне ждать не приходилось. И, конечно, принят я не был. Оставалась теперь Третья студия. По правде говоря, именно туда меня больше всего тянуло. МХАТ казался в то время далеким и недоступным. Вахтанговский же спектакль «Принцесса Турандот» покорил меня тогда совершенно. Но когда я пришел сдавать экзамены, то увидел в приемной комиссии опять тех самых людей, которые отвергли меня год назад в Мансуровской студии. Доброжелателями моими они, конечно, быть никак не могли. И тем не менее я был принят, хотя и не при общем согласии. Но это и неважно. Главное, я оказался в настоящей, серьезной актерской школе. Сочетание дисциплинированности и свободной импровизации, глубины и легкости – то, что мне так нравилось в спектакле «Принцесса Турандот» и отчасти в «Чуде святого Антония», – было и в работе самой школы. Учеба там мне никогда не была в тягость, хотя занятия шли вечерами, а днем я все еще продолжал работать на фабрике. Участвовали мы и в спектаклях студии. Но это не только не мешало, а, наоборот, помогало более глубокому овладению актерским мастерством.

В студии нас знакомили с различными сторонами жизни спектакля. Мы и светили, и убирали сцену, и устанавливали декорации. Я играл и в оркестре – в том самом знаменитом оркестре, в сопровождении которого шла «Принцесса Турандот». Играл, я на барабане.

Проучился я в этой студии два года. На втором курсе Горчаков поставил с нами спектакль «Битва жизни» по Диккенсу. Я получил роль адвоката. Спектакль имел большой успех. О нем стали говорить в театральных кругах, и вот на один из спектаклей пришел Немирович-Данченко. Видимо, к на него спектакль произвел хорошее впечатление, так как он предложил Станиславскому взять его участников на третий курс школы МХАТа. Вот так я и оказался в театре, который мне до тех пор казался недоступным.

Как-то так случилось, что в молодые мои годы мне давали роли стариков. Старика крестьянина из «Воскресения» Толстого я играл, когда мне было 28 лет. Разница в годах большая, но тем интереснее мне было создавать этот образ. Ведь в каждом из нас одновременно может, быть много и разных возрастов и различных характеров. Природа человека богата, но определенные обстоятельства выявляют то или иное содержание его натуры, оставляя остальное как бы в зачаточном состоянии. Актер все это должен в себе обнаружить, уметь развить и воплотить в свой театральный образ. Тут ему помогают, конечно, и воображение, и знания, и жизненный опыт. А жизненный опыт мой уже тогда был довольно богат. Каких только людей я не наблюдал еще с детства, в каких только обстоятельствах я не оказывался! Приходилось мне жить в самой разной обстановке: в суровости и жестокости отцовекого порядка, в религиозном тихом доме деда, в веселой и артистической обстановке, окружавшей мою тетку в Ивантеевке. Это кроме ярмарок, фабрик, улиц... И вот в этой кладовой воспоминаний, мыслей, ощущений и выискиваешь что-то подходящее для своей роли, вот этим-то наполняешь и молчание и слово своего героя. Ведь когда я играл Чебутыкина в «Трех сестрах», ни о каких высоких философских проблемах не размышлял и не старался заставить себя додумывать жизнь Чебутыкина, его страдания и проблемы. Больше думал о своем, пережитом, соответствующем, конечно, чебутыкинской тоске и неприкаянности. Сидит он, например, и молча плачет. Спрашивали меня, о чем я думаю, когда плачу, то есть когда Чебутыкин плачет. А я говорю: «Думаю, когда спектакль кончится». Не сказал бы Чебутыкин, о чем он плачет. Что я тогда думал на самом деле, я бы никогда не сказал. Зачем открывать, что у меня там за боль? Это мой секрет.

Но у актера, конечно, должно создаваться общее понимание, ощущение роли, непосредственно не связанное с его личными переживаниями, личным жизненным опытом. Тут проявляется нравственная, философская позиция актера. Ведь что важно понять в Чебутыкине: да, он несчастен, но одна из главных причин его несчастия – бездеятельность, невозможность и неспособность к приносящему истинную пользу труду. Это должен актер донести до зрителя.

Когда я играл Фому Опискина, очень важно было для меня вызвать в зрителях глубокое к нему отвращение, в то время как на сцене все или почти все его обожают и боготворят. Опискин – тиран хитрый, лукавый, требующий от своей жертвы любви и преклонения. Его влияние на людей ядовитейшее и страшнейшее, делающее окружающих духовными калеками. Никакого сочувствия, никакой симпатии не должен вызывать Фома в людях. Понять его природу надо, но сочувствовать – никогда...

Однажды после спектакля «Вишневый сад», где я играл Яшку, получаю вдруг записку от своей давней поклонницы: «Теперь я вас просто ненавижу!» Лучшей похвалы за Яшку получить я никак не мог. После этой записки стало совсем ясно, что образ у меня получился. Если бы то же самое услышал от зрителя после «Села Степанчикова», был бы только рад.

Раскрыть в своих работах разнообразие человеческих характеров – одна из интереснейших задач для актера. Трудности, связанные с созданием образов людей, весьма далеких от моей жизни или просто даже чуждых мне, – эти трудности никогда меня не отпугивали, а, наоборот, делали работу над ролью еще более интересной и притягательной.

Поиски нужных приемов, точных средств выразительности в самых разнообразных источниках, в книгах, в живописи, в воображении – процесс очень непростой, требующий большой отдачи и настойчивости... И, безусловно, одной из наиболее сложных была для меня работа над образом Ленина. Воплотить на сцене легендарный и в то же время очень человечный образ вождя великой революции – задача чрезвычайно ответственная, тут нужно, найти такие краски, такие приемы, чтобы не создалось ходульного, однозначного, как бывает на плакате, образа.

«Не надо стараться изобразить Ленина мягким и добреньким, – говорил Немирович-Данченко на репетициях. – Это легче всего. Это само придет. Не должно быть ни в коем случае сентиментальности. Главное – показать огненную работу его мысли. Мысли-молнии».

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.