Течение реки

Если есть чудеса на этом свете, то заключаются они в воде. Малейшее ее колыхание — вот как теперь в дождевой лужице на плоской крыше напротив моего кабинета — вызывает во мне живейший интерес, заставляя то и дело подбегать к окну. Как знать, может быть, рябь от ветра вот сейчас претворится в жизнь. Меня не покидает чувство, что когда-нибудь я стану свидетелем знаменательнейшего чуда, происшедшего на городской крыше: увижу жизнь, в буквальном смысле слова внезапно возникшую из кучи ржавых труб и старых телевизионных антенн. Я всегда удивляюсь внезапному появлению жучка-плавунца, проделывающего свои подводные маневры среди островков зеленых водорослей. Разряженные испарения, ржавчина, мокрый асфальт и солнце — это перегонный куб, удивительно похожий на ум. Они отбрасывают осязаемые тени, которые угрожают облечься в плоть, когда никто не смотрит.

Может быть, только раз в жизни удается нам по-настоящему сбросить с себя оковы плоти. Раз в жизни, если повезет, мы настолько сливаемся с солнцем, воздухом и проточной водой, что целые зоны — те самые, которых ведают горы и пустыни, — могут пройти в короткие послеобеденные часы, не причиняя неудобства. Ум плавится и просачивается к своим истокам среди древних корней, теряясь в смутном журчании и движении, от которых неживая природа начинает шевелиться. Как и в сказке об очарованном круге, в который человек однажды вступил, а по выходе из него узнал, что за одну ночь прошло целое столетие, тут кроется некая неразгаданная тайна; но связана она — в этом я не сомневаюсь — с обыкновенной водой. Водная субстанция проникает всюду: она касается прошлого и подготавливает будущее; она двигается под полярными шапками и рассеянно блуждает в заоблачной выси. Она может принимать утонченно-совершенные формы снежинки или же обгладывать живое до одинокой отшлифованной кости, выброшенной морем на берег.

Много лет назад во время научных изысканий в далеком западном краю мне случайно пришлось испытать как раз то самое странное поглощение водой — своего рода растяжение телесных очертаний при помощи космоса, — на которое я намекал. Вряд ли вы когда-либо ощущали в себе извилистые истоки целого речного бассейна или же каким-то шестым чувством касались вытянутыми пальцами ледниковых ручейков снеговой границы, протекая в то же время через обломки размытых гор к Заливу (имеется в виду Мексиканский залив. — Прим. перевод.) Поэт Мэкнайт Блэк писал о том, что «окрылен... водами, охватывающими полюса». Ему были знакомы подобные ощущения, которые отнюдь не уникальны, хотя и встречаются достаточно редко. И та самая повышенная восприимчивость, какую испытывают люди, когда приставляют к уху морскую раковину, вызывает у них лишь улыбку, когда в ней признается профессор-книжник. Положение усугубляется еще и тем, что вследствие психической травмы, перенесенной мной в детстве, я плавать не умею и обычно робею при виде водных просторов. Возможно, именно это обстоятельство по-своему и способствовало тому, что я тогда пережил.

Покидая Скалистые горы и устремляясь через плоскогорье к Миссури, река Платт являет собой любопытное зрелище. При весеннем разливе, бывает, она превращается в бурный разрушительный поток шириной с милю, сносящий фермы и мосты. Как правило, однако, это блуждающий, рассеянный ряд ручейков, беспорядочно пересекающих огромные конусы песчаного и гравийного выноса, которые являются отчасти остатками более могучих потоков ледниковой эпохи. Плывуны и кочующие острова стерегут ее воды. Солнце прерий безжалостно печет ее летом. Река Платт «шириной с милю, глубиной с дюйм» — убежище для любого странника, разморенного жарой у ее берегов. В первую очередь это относится к району плоскогорья, минуя который река начинает свой далекий пробег мимо городов.

Причина, почему я набрел на нее тогда, продираясь сквозь заросли тальника, где вода была мне по щиколотку, к тенистой дюне, не имеет отношения к этой истории. Преследуя различные научные цели, я исходил тот край вдоль и поперек и знаю, что за кости всплывают с булькающим звуком в гравийных насосах и что за наконечники стрел из блестящего халцедона вымывают подчас из размоченного песка. В тот день, однако, вид неба, тальника и извивающейся водной сети, тихо журчащей в заводях по пути к Заливу, посеял во мне, распаренном долгой ходьбой, неожиданную мысль: поплыть. Поплыть и испытать незабываемое приключение.

Вероятно, мысль пришла мне не сразу. Я разделся и с удовольствием барахтался в углублении среди камыша, когда непреодолимое желание растянуться и предаться нежно-настойчивому течению стало понемногу мной овладевать. Загорелому и смелому представителю нового поколения моя попытка перебороть

свою робость, стоя в воде по колено, может только показаться смехотворной, но мне тогда было не до смеха. Несчастный случай в детстве, когда я чуть было не утонул, окрашивал мои эмоции. Вдобавок к тому, что плавать я не умею, эта «речушка глубиной с дюйм» была коварна, изобиловала воронками и плывунами. Смерть блуждала рядом с ней вдоль призрачных ее русел. Как и на всех пустынных участках подобного типа, где ни вода, ни суша не преобладают, ее заросли были безлюдны и неисхоженны. Случись там с человеком беда, он взывал бы о помощи напрасно.

Все это проносилось у меня в голове, пока я тихо стоял в воде, чувствуя, как песок вымывается у меня из-под ног. Тогда я лег на спину и оттолкнулся от берега. Небо закружилось над моей головой. В то мгновение, когда меня, как пробку, выносило в главное русло, у меня было такое ощущение, словно я скольжу вниз по огромной наклонной поверхности материка. Именно тогда я и почувствовал в пальцах леденистые уколы высокогорных родников и тепло Залива, влекущего меня на юг. Вместе со мной, оставляя солоноватый привкус во рту и исходя подо мной танцующими брызгами песка, двигался весь необъятный массив материка — песчинка за песчинкой, гора за горой — к морю. Я струился по древним морским ложам, взброшенным вверх — туда, где некогда резвились гигантские пресмыкающиеся. Я снашивал лицо времени, увлекая за собой в небытие увенчанные облаками горные цепи. Я касался своих пределов с чуткостью рачьих щупалец и чувствовал, как огромные рыбы скользят мимо меня, плывя по своим делам.

Меня несло мимо севших на мель деревьев, поваленных бобрами в горных тайниках; я скользил над заводями, в которых были захоронены поломанные оси фургонов и кости мамонтов, завязших в трясине. Живой, я струился сквозь горячий, животворящий фермент солнца или же сочился еле заметно через тенистый кустарник. Я стал водой, превратясь в сказочные алхимии, которые созревают и принимают в воде форму, в те комочки болотной слизи, которые под огромным увеличительным стеклом солнца начинают вдруг извиваться и всплывают к поверхности громадными усатыми рыбьими ртами или же незаметно погружаются обратно в тину, из которой вышли. И черепаха, и рыба, и бисерный стрекот отдельных лягушек — все это водные проекции, сгустки, каким является и сам человек, того неописуемого водянистого варева, состоящего из соли, солнца и времени смешанных в разных пропорциях. Оно облекает в разные формы, но в основе его лежит вода. И так как течение тихо прибило меня наконец к песчаной отмели и оставило там как обыкновенное бревно я встал, пошатываясь. Вновь познал я бунт тела против выхода в суровый, лишающий его опоры воздух, его нежелание покидать родную стихию, которая по сей день, столько лет спустя, дает приют и жизнь девяти десятым всего живого.

Что же касается людей, этих несметных полчищ обособившихся малых прудков, кишащих своей собственной корпускулярной жизнью, то не являются ли они лишь попыткой воды выйти за пределы речных русел? Сам я не что иное, как микрокосм струящихся ручейков и плавника, терзаемый призраками собственного' воображения. Я на три четверти состою из воды, которая поднимается и спадает в такт глухому стуку в моих жилах — микроскопическому пульсу, похожему на тот бесконечный пульс, который поднимает Гималаи, а в следующую систолу их сносит.

Вглядываясь в изумрудных щук, плавающих в Уолденском пруду (Аллюзия на книгу «Уолден. или Жизнь в лесу» известного американского писателя-эссеиста Генри Дейвида Торо. — Прим. перевод.) Торо со свойственной ему проницательностью назвал их «одушевленной водой». Располагай он геологическими знаниями, накопленными с тех пор кропотливейшим трудом, то, вероятно, пошел бы еще дальше и не без улыбки приметил в обыденном рокотании и трезвоне некоторого рода лягушек, очень тешивших его своим столь неистовым поведением, отзвуки тех темных подспудных сил, которые воздымают морское дно, превращая его в горные вершины. У него мог бы развиться тонкий внутренний слух, позволивший бы ему улавливать шум прибоя на взморьях Мелового периода, где ныне колышется канзасская пшеница. Во всяком случае, следя за раскручиванием долгой нити жизни ее следопытами, он бы увидел, что его одушевленная вода меняла свой очертания зон за эоном, покорствуя биению темного тысячелетнего сердца земли. В болотах низколежащих материков процветали, достигнув своего зенита, земноводные; а когда материки снова стали медленно подниматься — изостатическая реакция земной коры, — последовало повсеместное похолодание, и эпоха травянистых растений и млекопитающих вступила в свои права.

Несколько лет назад, хорошо защищенный от зимних холодов теплой одеждой, я прошелся несколько миль вдоль одного из притоков той самой реки Платт, по которой однажды спускался вплавь. Окрестность была пустынная и скованная льдом. Ручейки замерзли, а в низинах заросли тальника создавали такую перспективу уходящих вдаль вертикальны фоне снега, что у пробивающегося сквозь рябило в глазах и кружилась голова. На краю замерзшей заводи я остановился и протер глаз, где пронизывающий ветер прерий очистил лед от снега, виднелось нечто странное, отдающее зеленью. Ошибиться было невозможно.

Огромная знакомая морда с беспомощно разбросанными усиками, замороженная намертво в подернутом рябью льде, глядела на меня пучеглазо. Это был один из тех сомов, любящих зарываться в желтоватую муть обитателей, извилистых русел, которые плавали вокруг меня и подо мной в день моего всепоглощающего путешествия. Кто его знает, что за пронизанный лучами солнца сон заставил его продолжать махать плавниками, пока температура стремительно падала и его чеширская3 улыбка медленно застывала. А может быть, он случайно оказался в перегороженном рукаве и просто продолжал плавать, пока лед его не сковал. Как бы то ни было, он застрял там надолго — до весенней оттепели.

Я уже собрался было идти дальше, но что-то в его грустной усатой морде кольнуло меня, а может быть, это река взывала к своим детям. Я предпочел, однако, назвать это наукой — удобным разумным словечком, которое приберегаю для подобных случаев, — и решил вырезать рыбину изо льда, чтобы отвезти домой. Зажарить я ее не собирался. Просто мне в голову вдруг пришла мысль испытать живучесть рыб плоскогорья, особенно рыб такого типа, которые замуровывают себя в бескислородных прудах или пересыхающих старицах, заметанных снегом. Я вырезал ее в куске льда как можно осторожнее и бросил в ведерко для коллекционирования, которое держу у себя в машине. Затем мы отправились домой.

К сожалению, начальную стадию удивительного воскресения я упустил. Продрогший и уставший с дороги, я отнес ведерко с талой водой и льдом в подвал, предполагая плавающий там труп назавтра либо выбросить, либо анатомировать. Бегло брошенный мной взгляд не обнаружил никаких признаков жизни.

Однако, спустившись несколько часов погодя в подвал, я, к своему удивлению, услышал какое-то похлюпывание в сосуде и заглянул в него. Лед растаял. Огромные надутые губы, окаймленные чуткими усиками, предстали передо мной, жабры существа медленно работали. Тонкая струйка серебристых пузырьков поднялась к поверхности и лопнула. Рыбий глаз глядел на меня сурово.

«Аквариум», — подсказал он. Я явно имел дело не с уолденской щукой. Это был изжелта-зеленый, зарывающийся в болотный ил, недружелюбный житель наводнений, засух и циклонов. Он являлся отборным продуктом плоскогорья и струящихся по нему вод. Ему нипочем были вьюги прерий, от которых гибнет скот, замерзая на ногах в сугробах.

«Сейчас принесу аквариум», — сказал я не без уважения.

Он прожил со мной всю зиму, и его отбытие было совершенно под стать его упрямому, независимому нраву. Весной что-то на него нашло — то ли это был инстинкт миграции, то ли просто непреодолимая скука. Может быть, в каком-то потаенном уголке своего мозга он ощутил, как далеко-далеко высокогорные воды струятся по песчаным плесам реки Платт. Во всяком случае, он услышал чей-то зов и ответил на него. Однажды ночью, когда никого не было в комнате, он просто выпрыгнул из аквариума. На следующее утро я нашел его на полу мертвым. Он попытал счастья, как мужчина, вернее, как рыба. Будь он в нужном месте, эта попытка была бы отнюдь не безумной. Рыбы, оказавшиеся в измельчавших рукавах эфемерных ручейков прерий и почувствовавшие себя в западне, могут, если у них есть инстинкт прыгать, пока не поздно, выбраться к главному руслу и выжить. Миллион лет наследственности был сосредоточен в этом прыжке, подумал я, глядя на него, миллион лет восхождения сквозь подсолнухи прерий меж столбовидных ног мамонтов, пришедших на водопой.

«А некоторые из твоих родичей пытались дышать воздухом, — заметил я мимоходом, поднимая его. — Давай встретимся опять среди тополей, лет этак через миллион».

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.