Слава Николая Алексеевича Раевского – автора знаменитой книги «Портреты заговорили» – закономерна. Я убедился в этом, прочитав, кроме «Портретов», его книгу «Друг Пушкина Павел Воинович Нащокин»; исторические повести «Последняя любовь поэта» о древнегреческом поэте Феокрите; «Джафар и Джан», рассказывающую о судьбе двух влюбленных, живших в царствование Калифа Гарун-аль- Рашида; отрывки из журнальной работы пушкиноведа «Жизнь за Отечество». Но в утолении любопытства, переросшего в поклонение перед исследовательским, художественным даром литературоведа Раевского, меня все больше притягивала его личность, сложнейшая судьба этого человека, когда-то учившегося в Петербургском университете, потом фронтовика первой мировой войны, затем студента Пражского Карлова университета и Французского института имени Эрнеста Дени, впоследствии доктора естественных наук, научного сотрудника советских медицинских учреждений, всецело посвятившего себя литературному труду лишь в возрасте 82 лет.

При углублении в критику и литературоведение меня стали одолевать неожиданные открытия. Читая подавляющее большинство документально пишущих о литераторах современности и прошлого, я постоянно замечал, что, прежде чем взяться за перо, авторы словно бы сознательно заранее ограничивали -развитие своих чувств и мыслей. С той или иной степенью заинтересованности, полемичности, пафоса, как правило, они лишь критически анализировали творчество определенных писателей, почему-то называя свои сочинения «портретами», «штрихами к портрету». Но портретов-то в их прямом, живописном смысле как раз и не получалось! Вряд ли за чтение этих сочинений, нашпигованных литературоведческими терминами, возьмется читатель разный. А Раевского единодушно любили, хотя рассматривал он в основном крупнейшую, сложную литературную и человеческую фигуру мирового' искусства – Пушкина. Любили оттого, что, как бы стирая пыль времен, расшифровывая старинные дагерротипы, олеографии, он рисовал свои портреты, воочию оживлял характеры людей, литераторов нынешних и минувших, пронизывая их личностное и духовное содержание злободневным пониманием, органично не чураясь и пресловутого критического анализа. Он чудодейственно пропускал образы героев через себя. Ведь его жизнь столь богата житейскими, художническими наблюдениями. И потому, что жил на свете с девятнадцатого века, его письмо невольно пронизалось благоуханием давно прошедшего, как тонким ароматом цветка, засохшего в альбоме с медными позеленевшими застежками. Но всего этого было мало для успеха, если б строки Раевского обязательно не отливались после осмысления им своих глубочайших, скрупулезных документальных изысканий. Вот образчики этого замечательного сплава из книги «Друг Пушкина Павел Воинович Нащокин» :

«В настоящее время, когда мы значительно лучше, чем прежде, знаем биографию Павла Воиновича и яснее представляем себе его личность, вряд ли можно усомниться в том, что во многих отношениях он действительна служил прототипом Хлобуева. Чтобы в этом убедиться, достаточно привести хотя бы несколько цитат из IV главы II тома «Мертвых душ»...

Гоголевский Хлобуев, несомненно, живет по образу и подобию Нащокина. «Я человек хоть и дрянной, и картежник и все, что хотите, – говорит он, – но взятков брать я не стану...»

Есть основания думать, что Павел Воинович был не только прототипом гоголевского Хлобуева, но и одного из героев Пушкина... – Пелымова (из задуманного Пушкиным романа в прозе «Русский Пелам». – В.Ч.).

Анненков замечает: «Он... отвечал намерению Пушкина – олицетворить идею о человеке, нравственно, так сказать, из чистого золота, который не теряет ценности, куда бы ни попал, где бы ни очутился...»

Приходится только признать, что Пушкин, намереваясь создать своего Пелымова, предполагал наделить его некоторыми чертами... и друга молодости, не столь, правда, близкого, но все же любимого поэтом, – Никиты Всеволожского (учредителя общества «Зеленая лампа». – В.Ч.). Безусловно, было нечто общее в облике этих незаурядных людей».

Один из старейших советских пушкинистов, доктор филологических наук Н. В. Измайлов, отмечал: «Если изучение государственных архивов западноевропейских стран началось еще в 1910-х годах П. Е. Щеголевым, при подготовке его исследования «Дуэль и смерть Пушкина», с помощью Академии наук и министерства иностранных дел России, и дало значительные результаты, то личные, семейные и родовые архивы не были вовсе изучены нашим пушкиноведением и оставались недоступными и неучтенными. Именно в этом направлении и были предприняты Н. А. Раевским первые шаги. При этом надо иметь в виду, что умение отыскивать и привлекать новые источники связано у него с умением завязывать личные связи и отношения, о чем он рассказывает не только как исследователь, но и как мемуарист-художник, прирожденный литератор (выделено мною. – Б.ч.)». Последняя фраза Измайловской оценки Раевского как эмоционального бытописателя, непременного создателя картин нравов особенно ярко осветила его творческую личность. А еще одним многозначительным указанием для меня послужило высказывание Вересаева, которым знаменательно предваряет свои «Портреты заговорили» Н. А. Раевский: «Скучно исследовать личность и жизнь великого человека, стоя на коленях».

Ответы на многие вопросы заключены в биографии Николая Алексеевича. Не случайно пристрастие Раевского к теме «Пушкин и война». Он участник первой мировой войны, отличенный орденами Святой Анны 3-й и 4-й степеней, Святого Станислава 3-й степени. И в то же время немалые свои годы Раевский отдал естественным наукам.

Но все это, как и обуревавшую когда-то его мечту попасть в Военную академию и стать офицером Генерального штаба, Раевский оставил, едва лишь в сердце и думы неожиданно вошел образ Пушкина...

В пражских Государственной и университетской библиотеках находилась самая богатая пушкиниана в

Европе, в которую было включено все, что осталось от петербургской библиотеки известного пушкинского издателя Смирдина. В предвоенные годы изучению этих материалов Раевский отдал все силы, разыскивая в местных замках аристократических семей следы пушкинского наследия и близких поэта, создав свои первые работы «Пушкин и война», «Пушкин в Эрзрумском походе». После возвращения в Советский Союз по окончании войны Раевский работал в медицинских учреждениях.

– Придя на работу, я полностью сосредоточивался на вопросах, которые мне надо было решать по долгу службы – скажет Николай Алексеевич при нашей встрече. – Вернувшись домой, я начисто о них забывал и погружался в пушкинскую стихию... Пушкину принадлежало лучшее время – очень раннее утро и тихие вечерние часы до полуночи...

Но сказанное не значит, что этот человек старинного закала относился к служебным занятиям кое-как. В 80 лет, издав пять литературных трудов, несмотря на увещевания близких, Раевский отказался оставить службу, поскольку не довел начатый объем работы в алма-атинском Институте клинической и экспериментальной хирургии до конца. Он потратил на ее завершение еще два года.

В доме писателя шел большой ремонт. Мы уединились с Николаем Алексеевичем в его маленькой рабочей комнате, так же, как и другая, заставленной книжными шкафами.

Когда мы коснулись истоков его «заболевания» Пушкиным, Николай Алексеевич стал серьезен.

– Это произошло совершенно внезапно; – заговорил он медленно. – Как сейчас помню октябрьский вечер двадцать восьмого года, когда я зашел в одну из русских библиотек Праги, где работал над диссертацией. Ее заведующая почему-то спросила меня: «Николай Алексеевич, вам знакомы письма Пушкина?» Чтобы не сесть в лужу, я ответил неопределенно. Как всякий интеллигентный русский человек, в свое время я прочел, как считалось, «всего» Пушкина, то есть один из хороших объемистых однотомников. Любил перечитывать поэта и потом, но к пушкиноведению относился совершенно равнодушно.

«Не хотели бы познакомиться с новым изданием пушкинских пи сем? – продолжала собеседница. – Мы только что получили два тома под редакцией Модзалевских».

Из вежливости я не решился отказаться. Положил книги в портфель и поехал домой. Поужинал, зажег настольную лампу, открыл первую страницу. И... читал до рассвета... Идя утром в университет, я не замечал знакомых улиц и прохожих. Пушкин захватил меня, впервые – не его стихи, он сам, живой человек. Жил. Любил. Страдал. Имел друзей. Воспевал свободу, чтил ее рыцарей, чуть ли не до конца жизни рвался на войну во имя интересов Отчизны... Он стал для меня родным... Весь нескончаемо длинный этот день я провел в нетерпении вернуться к его письмам.

А по мере того, как я все больше и больше вживался в них, беспокойство мое нарастало. Я потерял мое прежнее душевное равновесие, я чувствовал, что своими мыслями управляю плохо. Упал интерес к университетским занятиям. Смотрю в микроскоп, но с трудом осмысливаю то, что вижу, не без усилия вспоминаю названия объектов, над которыми давно работаю. Голова всецело занята Пушкиным... Я с трудом дотянул свою зоологическую лямку до защиты диссертации. Убедившись, что перестал быть биологом, отказался от занимаемого мною места в лаборатории. Я был душевно свободен и сказал себе: «Довольно зоологии, да здравствует Пушкин!»

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.