Пушкин охватил весь мир

При перечитывании новостей Шатобриана с их великолепным описанием американской природы на ум Раевскому пришли пушкинские строки из «Евгения Онегина»: «Он иногда читает Оле нравоучительный роман, в котором автор знает более природу, чем Шатобриан...» Пушкин, как и множество французских исследователей творчества этого писателя, высоко ставил его природоведческие знания. Дотошный Раевский взялся за систематическую научную проверку подлинности шатобриановских описаний... Выводы оказались поразительными: ни непосредственно природы севера Соединенных Штатов, да и вообще природы, знаменитый художник почти не знал, а в своих картинах использовал весьма неосторожно вычитанные им научные сведения... Благодаря этому в свет вышла статья Н. Раевского «Шатобриан-натуралиет».

Сюжеты пушкиноведческих книг Раевского не случайно напоминают детектив. Как заправскому следователю в расследовании запутанной великосветской криминальной истории ему приходилось переворачивать кипы документов, пожелтевших бумаг, пестрящих гербами, чтобы из клубков генеалогических нитей вытаскивать нужные ему кончики для резюме. Как опытному сыщику-психологу ему требовалось при общении с малоразговорчивыми высокопоставленными собеседниками уметь и по случайно оброненным словам восстанавливать нужные звенья поиска. Ему было непросто в своих напряженных, но столь необходимых, драгоценных для русской памяти розысках. Разве не великосветским уголовным преступлением был факт, когда Александр Пушкин упал в снег у Черной речки!

В конце концов Раевский посетил-таки словацкий замок Бродяны, принадлежащий потомкам Александры Николаевны Гончаровой, в замужестве Фризенгоф, сестры жены Пушкина, где обнаружил обширное собрание иконографических материалов и мемориальных предметов – выдающуюся находку для пушкинистов... Но чтобы попасть в это родовое гнездо князей Кляри-и-Альдринген, где доживала в те дни свой век герцогиня Ольденбургская, дочь А. Н. Гончаровой, Раевскому пришлось сделать свое собственное открытие, хотя по этому поводу его годы водила за нос одна обладавшая точными сокровенными сведениями на этот счет старая дама. Дама – внучка одного из братьев Натальи Николаевны Пушкиной – переписывалась с престарелой герцогиней и сама мечтала открыть никому не известные реликвии. Она умышленно исказила фамилию герцогини Ольденбургской, заставив Раевского бесплодно рыться в хранилищах. Но, как оказалось, он все же не попусту помогал собирать даме белые грибы во вшенорском дубовом лесу, в тюрбане магараджи, с бумажной звездой на смокинге угощал ее крюшоном на костюмированном вечере... Ее неосторожного намека во многом хватило Раевскому, чтобы однажды осенила его ключевая догадка.

Так же неутомимо действовал Раевский в обнаружении других ранее неизвестных источников, в том числе письма Пушкина к графине Фикель-мон, впоследствии вошедшего в академическое издание собрания сочинений поэта. Он установил местонахождение архива семьи Фикельмон и получил фотокопию записи графини о дуэли и смерти Пушкина.

«В жизни Пушкина малозначительного нет», – говорит Н. А. Раевский. И потому нас так волнуют, влекут характеры, образы, самые разные черточки людей из пушкинского окружения, запечатленные писателем словно бы с натуры.- Красавица, проницательная внучка Кутузова, графиня Дарья Федоровна Фикельмон, которую друзья называли Долли: «Дарья Федоровна порой грубо ошибалась, но ум у нее все же, несомненно, был выдающимся... Самая сильная и своеобразная сторона ее мышления – это способность до некоторой степени предугадывать будущее. Недаром в свое время австрийская императрица прозвала совсем юную девушку «Сивиллой флорентийской...». Ничего сверхъестественного в Долли Фикельмон, конечно, не было. Была та удивительная интуиция, которая зачастую позволяет большим шахматистам, всмотревшись в расположение фигур, предвидеть исход партии тогда, когда для игроков послабее он еще совсем неясен...»

«Из трех сестер Гончаровых до самого последнего времени наименее ясным представляется нам облик старшей Гончаровой... Старшая Гончарова (ставшая женой Дантеса. – В. Ч.) ...была так же, как и ее сестры, духовно привлекательным человеком, остроумной, наблюдательной, склонной к тонкой иронии. Кроме того, у нее, несомненно, были ярко выраженные литературные интересы. В свое время полной неожиданностью явилось обнаружение в архиве Дантесов в г. Сульце двух альбомов Екатерины Николаевны, заполненных стихами русских поэтов, которые она собственноручно переписала...»

«...Дорогому, но порядком беспутному другу Пушкин и в денежных делах доверял как никому другому... Пушкин знает... что его безалаберный Войныч – прежде всего человек предельно честный... По совести говоря, трудно решить, кто из двух друзей хуже умел обращаться со своими средствами; кажется, все же Нащокин. Женившись и став отцом семейства, Пушкин... по-прежнему любя карты, прекратил все же крупную игру...»

Меткими, художественно-аналитическими ударами кисти Раевский вводит нас во взаимоотношения, интересы людей пушкинского времени – в семейном кругу, в общественной деятельности, в увеселениях, .в одиноком раздумье с гусиным пером в руке... И вдруг автор сам, наяву, будто бы становится участником калейдоскопа, где всамделишные дамы и господа смешались с литературными героями... Вот принимается он рас сматривать «старинное золотое кольцо с продолговатой бирюзой» из рук графини Вельсбург, которое перешло ей через герцогиню Ольденбургскую от Ази Гончаровой, какое та давала когда-то носить Пушкину... Вот благо говейно извлекает «из ящичка из про стой фанеры», видимо, принадлежав шую тоже А. Н. Гончаровой- Фризенгоф «потемневшую золотую цепочку от креста», «быть может... самую волнующую из бродянских реликвий»... Не эта ли вещица, якобы однажды обнаруженная в комнате поэта, послужила поводом для пересудов?..

Он берет нас в путешествия вместе с собой: «Я прилетел в Ленинград... Перечитав еще раз «Пиковую даму», по улице Халтурина дошел до Института культуры имени Н.К.Крупской (бывшего особняка Фикельмонов. – В. Ч.). Отворив тяжелую дверь, вошел в нарядный вестибюль с дорическими колоннами. Осматривать его не стал. Хотелось поскорее проделать путь Германна... Я стал подниматься по парадной лестнице особняка... Германн взбежал по ней... Он спешил в спальню старой графини, надеясь выведать тайну трех карт... По этим же маршам с фигурными перилами из кованого железа вдоль ныне светло-зеленых стен с белыми коринфскими полуколоннами много раз поднимался сам поэт... Взбегал, подобно своему герою. Но перед зеркалом на площадке, особенно в дни балов и парадных приемов, Пушкин... останавливался. Поправлял волосы, смотрел, не сбился ли на сторону бант шейного платка. А с тех пор как женился, он чинно шел в таких случаях под руку с Натальей Николаевной. Зеркало отражало невысокую фигуру поэта и его жену, которая многим, в том числе и многоопытной хозяйке дома, казалась поэтичнее, чем была на самом деле...»

Вместе с Раевским, не потерявшим вкуса к приключениям, вместе с Германном мы находим среди анфилады комнат, теперь скучно названных: №308, №309, №310, следы лестницы, по которой можно скрытно удалиться на рассвете...

«На месте письменного стола ясно видно заделанное отверстие в полу... Незначительные размеры... отверстий говорят за то, что лестница... была винтовой... Путь Германна из спальни графини... выяснен...»

Графини, балы, перстни, винтовые лестницы – приметы, благодатнейшие для сорта читателей, что умудрились выискать в книгах Раевского лишь «амурные пружины» событий. Но сколь впечатляющи для настоящего читателя эти детали, картины быта, чтобы воображаемо переселившись на сцену жизни, подсвеченную Раевским, ощутить творческие перевоплощения самого Пушкина. Чувства поэта, счастливо пробиравшегося в сумраке покоев особняка, откликнувшись в «странных чувствованиях» его Германна, бредущего по «витой», «темной» «лестнице», так и не узнавшего жгучую тайну трех карт. Строго выверяемые Раевским самые разные факты, связанные с жизнью и смертью Пушкина, также хрестоматийно ценны для неискушенного читателя при необходимости отделять зерно от плевел в том лихом «пушкиноведении», каким нередко грешат случайные любители этого занятия. Я вспоминаю вечер в сочинском санатории, афиша которого «Неизвестное в жизни Пушкина» собрала много отдыхающих. На сцене появился подвижный человек с самоуверенными манерами провинциального актера и звучно поставленным голосом, с подробностями, масса которых «помогала» убедиться в возможной достоверности рассказа, долго живописал историю раскрытия «панциря Дантеса», оказывается, надетого им перед дуэлью... Фамилий лиц – «современных крупных историков и писателей», – «несомненно» разоблачивших противника Пушкина, он загадочно не упоминал...

Безукоризнен исследовательский талант Раевского. И все же незаменимое для литературоведа это свойство заставляет блистать его художническая одаренность, душевный почерк этого человека.

– Как вы выстраиваете образы, линии поведения своих героев? – спрашивал я у Николая Алексеевича.

– Я ничего не придумываю. Они будто бы сами являются моему внутреннему взору, выплывают из подсознания... Я вдруг вижу их с мельчайшими подробностями, и потом они сами живут своей жизнью... Часто такое запоминается даже из сновидений...

В последние годы своей литературоведческой деятельности Н. А. Раевский вернулся к теме, которая первой заинтересовала его. когда-то при «открытии» Пушкина: «Пушкин и война». Он размышляет:

«Огромной пушкиниане, которую в настоящее время невозможно одолеть человеку за всю свою жизнь и в которой, казалось бы, затронуты всевозможные вопросы, вплоть до таких Мелочей, как «ножки в поэзии Пушкина», не повезло в этой очень важной и существенной теме. И только со временем я понял, что трудность разработки интересовавшей меня проблемы заключалась в том, что для ее успешного исследования необходимо не только хорошо знать Пушкина, но и обладать основательными военными познаниями. И между тем как военные, пусть даже любя Пушкина и, может быть, даже зная его, занимались все же только своим профессиональным делом, большинство пушкинистов относилось к нему не только без интереса, но зачастую и вполне отрицательно. Именно поэтому, как мне кажется, и не появилось в России обобщающих работ на эту тему... Встречаются кое-какие отрывочные суждения, но никакой цельной картины... И вто же время каждый хорошо знакомый с творчеством Пушкина не мог не заметить, что войне и военному делу поэт посвятил много стихов и немало страниц прозы. Нельзя, например, не увидеть, что творчество кадрового офицера Лермонтова в этом отношении значительно беднее...»

Еще в Праге он задумал написать двухтомную научную монографию «Пушкин в Эрзрумском походе» и накануне войны успел почти закончить ее первую часть, посвященную лицам, с которыми Пушкин встречался во время этого похода, мог или должен был встретиться. Но рукопись в последующее лихолетье была утрачена. В столетнюю годовщину со дня смерти поэта, в 1937-м, когда политический горизонт Европы затягивался тучами предстоящей войны, Раевский выступил с глубоко патриотичным докладом перед русско- чешско- французской аудиторией, злободневно заострив его главную тему: «Пушкин и война».

Плодом многолетних изысканий в этом направлении стало документальное повествование «Жизнь за Отечество» Н. А. Раевского, опубликованное в журнале «Простор». В нем автор затрагивает много интересных вопросов, связанных с военной историей России, с их отражением в литературе, в творчестве Пушкина. Таково, например, указание автора на то, что описание Л.Н.Толстым Бородинского сражения как неуправляемого боя в действительности с русской стороны могло служить именно примером превосходно руководимой Кутузовым битвы. Толстой, уточняет автор, хорошо понимал тактику, но не разбирался в стратегии, то есть в управлении войсками на театре войны. Ошибочная концепция Толстого зашла так далеко, что принималась за истину французскими офицерами новых поколений, и будущий маршал Фош вынужден был бороться с этими настроениями в Высшей военной школе Франции.

Под своеобразным углом зрения рассматривает в своей новой работе Раевский фигуру Барклая-де-Толли, нередко вызывающую пристрастные нарекания и поныне. «Мы позволяем себе не согласиться с Пушкиным, – говорит он, – который сказал о Барклае, что Русская земля была для него землей чужой: «Все в жертву ты принес земле тебе чужой...» Барклай, аргументирует Раевский далее свою мысль, сменил в 1810 году Аракчеева на посту военного министра и добился статуса единого Главнокомандующего в военных действиях, плодотворной корпусной организации русской армии. Ему первому принадлежит план так называемого заманивания французов в глубь России в 1812 году. Он осмелился выслать из армии великого князя Константина за паникерство. При Бородине в расшитом золотом мундире Барклай-де-Толли лично водил полки в атаку.