Последний выбор

— Ну-ну. Тебе, знать, в аппетит.

Машина умчалась. Лариса же постояла под щитом с аляповато нарисованными колосьями и шестеренками и надписью «Колхоз «Путь Ильича», наслаждаясь охватившим ее неожиданным покоем. Тишина кругом, тепло источает земля, и запахи плывут такие дурманяще-сладкие, такие пронзительно родные, что она зажмурилась и улыбалась так, закрывши глаза, некоторое время.

Оставшиеся три километра показались ей чрезвычайно скорыми и легкими. Она как бы не успела надышаться привольем, насмотреться на просторы.

Миновала корпуса фермы, свежепобеленный магазин, клуб (все еще только просыпалось, только-только начинало оживать) и очутилась на своей улице. Дорога теперь была поднята насыпью из крупного щебня метра на полтора, и она, жалея каблуки, шла по травянистой обочине, словно вдоль железнодорожного полотна, благодаря провидение, что уберегло от дождя — иначе грязи развезло бы, как и положено в черноземье.

А вон и крыша отчего дома. Разросшийся куст бузины, накрывший сарай. Семь огромных ветел по фронтону дома... Лариса замедлила шаг. Напрягая зрение, пыталась угадать шевеленье матери на терраске — она рано поднимается, да к тому же телеграмма послана. И тут увидала маленькую сгорбленную старушку, торопко, по-ежиному выкатившуюся, но не из терраски — из сарая. И сжалось сердце в недобром ожидании.

— А что же они, в дом тебя не пускают? — спросила она сразу же после того, как «почеломкались».

— Да я сама не хочу, — ответила мать, отворачивая сморщенное лицо. — Мне тут вольнее.

Дом был продан молодым Гусям, жившим до этого с родителями через двор. Они пользовались славой людей ненадежных, по характеру склочных. Но, даже все про них зная, никак не могла Лариса предположить, что те выгонят старуху на ночные заморозки. Мать сообщала в письме, что в доме делают ремонт, рушат перегородки, но то, что ее при этом «попросили»... Да неужели б дочь не приехала по этой причине раньше? Какое б начальство на работе ни было, а все же за таким делом отпустило бы.

Лариса, не заходя в дом, будто и не собиралась вовсе, сразу пошла на огород, где, как писала мать, ее ждали подсолнечные шляпки, которые нужно было вылущить, семечки провеять и ссыпать в мешки. В этом году перекупщики сюда не завернули, а в деревне продать не удавалось: никому не нужно — у всех полно своих. И волей-неволей нужно было везти с собой и продавать на месте. Дело хлопотное, не с руки, но что ж делать. Мать успокаивала тем, что все же перевоз, мол, окупится. Однако что там окупится — рук жалко, нервов, а пуще всего времени.

Четыре дня за хлопотами и сборами пролетели как один. Обиде и тоске по утраченному предаваться было некогда. Усталость и холод по вечерам быстро смаривали. Лариса прижималась, как в детстве, к материному боку, укрывалась с головой периной и мгновенно засыпала. В дом она за эти дни так ни разу и не заглянула, боясь разрушить в памяти весь тот уклад и порядок, который не менялся с ее детства и прочно жил в памяти священным образом.

Случились за это время и разные казусы, так или иначе приправившие однообразие сборов. Например, разговор с молодой хозяйкой.

— Что ж это вы не заглянете? — спросила та на второй, кажется, день Ларисиного приезда.

— Да некогда, — попыталась наскоро отговориться Лариса.

— А то бы поглядели, как мы все по-своему устроили. — И, не чувствуя отчуждения к себе, продолжала: — Мы тут все на следующий год переделаем. Деньжат подкопим, мебель новую справим. Да и вообще!

— А деньжат-то откуду возьмете? — не утерпела Лариса.

— Дак с огорода. Эвон сорок соток. По уму если, так сколько барыша можно сорвать.

Девчонка говорила мечтательно, с упоением.

— Так ведь огород нужно обрабатывать.

— Ну.

— Вот те и ну. (Про себя Лариса подумала, что фифа эта не больно-то и переломится, какая-то она была неловкая, не рукастая). Чтобы огород давал отдачу, его унавозить нужно. Значит, корову завести. А к корове и все остальное приложить. А то ведь землица — она и не откликнется. Бурьяном порастет, да и все. Вон у бабки моей силенок хватать не стало... так это еще мы к ней приезжали помогать.