«В поэзии тех лет, — вспоминает Михаил Васильевич, — были еще весьма сильны всевозможные формалистические, декадентские течения. И некоторые критики советовали ориентироваться именно на них. Поэзия же, написанная простым, понятным, человеческим языком, третировалась, зачислялась в низший разряд. И в мою душу начали закрадываться сомнения: а может быть, я не прав? Может быть, в самом деле следует писать более «изысканно»? Все мои сомнения рассеял Алексей Максимович Горький. В январе 1928 года в газете «Известия» появилась его «Рецензия» (так называлась статья) на «Провода в соломе». Даже живя в то время вдали от Родины, Горький каким-то образом нашел возможность прочесть первую книжку никому не известного «смоленского поэта» и выступить в ее защиту. Это мог сделать только Горький. В конце своей «Рецензии» Алексей Максимович писал: «Стихи у него хорошие, простые, очень волнуют своей искренностью...»

«Рецензия», по глубокому убеждению Исаковского, была тем, в чем он больше всего нуждался. «Горький как бы подтвердил всем своим авторитетом великого писателя, — пишет поэт, — что путь, избранный мною в поэзии, является путем правильным, таким, каким он и должен быть у меня. Н вполне можно сказать так, что «Рецензия» Горького на всю жизнь стала для меня своего рода поэтической программой...»

В лице Исаковского Горький приветствовал нарождающуюся гражданскую лирику Советской России. И сам Исаковский, его жизнь, его здоровье, его тревоги и радости стали тревогами и радостями Алексея Максимовича. Никого не оставит равнодушным переписка Горького с Исаковским, где все это становится очевидным.

Горький утвердил и развил лучшие традиции русской литературы, восходящие к Пушкину и Некрасову: забота о завтрашнем дне литературы, гражданственность ее позиций, стремление помочь каждому таланту найти себя, поверить в свои силы, сделать лучшие произведения мастеров достоянием народа — этого он добивался, этому он учил молодых.

В статье «О «Библиотеке поэта», напечатанной 6 декабря 1931 года в «Правде», Горький писал: «У нас, в Союзе Советов, героическая, трудная действительность наша не вызывает в поэзии мощного эха, а должна бы вызвать, пора!» В этой статье он пытался определить направление поэзии новой России. Определить ее лицо, ее революционное содержание. И эхо кипучей действительности становилось все более мощным в поэзии — от года к году. Такие поэты, как Исаковский, верили Горькому, шли за Горьким и не ошиблись в выборе пути, а стали выразителями дум и чаяний народа.

А для поэтов последующего поколения — для тех, кто пришел в литературу с поля битвы Великой Отечественной войны, — по крайней мере для многих из них, Михаил Васильевич Исаковский был и остается и наставником, и совестью русской поэзии, и крупнейшим ее мастером.

— Исаковский входит в жизнь незаметно, с песнями, — говорит поэт Василий Дмитриевич Федоров, — ты еще и не знаешь вроде бы, а он уже с тобой, уже вошел — в душу твою, в твою судьбу...

Василий Дмитриевич утверждает, что без Исаковского ему невозможно было бы ощутить, как просторен, светел и жизнеутверждающ дом русской поэзии — Россия... Ведь и в самых трагических стихах поэта, по мнению Федорова, в таких, как «Враги сожгли родную хату», дух народа, несломленный и утвердивший себя в жестоких испытаниях, зовет к борьбе, жаждет жизни.

— Исаковский для меня — это свет, — говорит Василий Федоров, — многие поэты — лишь два-три спектра света — и яркие, и острые, и броские. Они вдруг встревожат, вдруг ослепят... А Исаковский — не то... Его как будто и не видишь, а не будь его, и все утратит кругом свой естественный и неповторимый колорит...

Уезжая порою надолго из Москвы, Исаковский и Федоров поселяются неподалеку друг от друга — там у них заповедные места. Там и встречаются поутру — на тропинке, что бежит и бежит через рожь, и нет ей ни конца, ни края, как песне, что поют за рекой. Песне, которая была некогда тремя строфами в книжке «Провода в соломе»...

Василий Федоров: «У поэзии пора раздумий...»

— «Эстафета поколений»? Своевременно, пожалуй! Массовое, стихийное увлечение поэзией сейчас минуло. Общеизвестно, что уже не эстрада диктует успех поэзии, а её главные силы и молодой резерв отнюдь не исчерпываются пятью-шестью именами. У поэзии ответственная пора — пора раздумий. После, казалось бы, головокружительного успеха кое-кто из поэтов начал размышлять об истинном и случайном в творчестве, о глубинах русской поэзии. Быть может, именно поэтому на наших глазах рождается «Пушкиниана» — поэмы и стихи о Пушнине. О России Пушкина и Блока, Горького и Ленина.

В такой творческой обстановке легче определить свое точное место в строю — иначе, говоря, ному передать «эстафету»...

— А созрело ли молодое поколение, чтобы принять из рук мастеров «эстафету»? Вы как-то писали или говорили, что у молодых вас тревожит крен в интимную лирику. Робость перед сложными социальными проблемами. Несовершенство формы.

— Хочется вспомнить слова Горького из письма Федину. Горький писал, что «одержимость, обреченность — неизбежна, необходима для человека, который всем своим существом любит дело и предан ему». Именно эта одержимость, по словам Горького, и создает таких монолитных людей, как Пушкин и Достоевский, Шелли и Лермонтов, Ленин и Гарибальди. «Нужно только различать два вида «одержимости»: внешнюю, от разума, которая обнаруживает полное равнодушие к ценнейшему, живому материалу искусства — к Человеку. И подлинную...»

Как часто молодые равнодушны и этому «ценнейшему, живому материалу искусства»! Их талант и темперамент, их «одержимость» ограничиваются на самом деле узостью интимной лирики. Происходит «короткое замыкание» — для многих молодых социальная правда жизни еще не стала плотью. А сегодняшний мир сложен. Осмыслить его нелегко. Не умея осмыслить, они «переключают» всю сложность жизни, всю эту серьезную нагрузку на поэтическую форму, пытаются дать выход слову, не исполненному высокого гражданского содержания. Отсюда и пресловутая «теория подтекста», и полунамеки, и намеки на неправду жизни. Однако за этими смутными местами нет реальных ощущений. Нет Человека.

Тут не грех обратиться к опыту классической поэзии, которая всегда была поэзией четкой социальной окраски, отчеканенной мысли, точно выраженного чувства. Меня всегда поражает Лермонтов. Сколько же в нем непостигнутой сложности! Глубины! Какая философия, открывающая нам духовные терзания общества, современного поэту!

У нас нередко подражают поэтам, пользующимся успехом. Те, кто так бездумно плывет по воле волн, попробовали бы подражать Лермонтову. Думаю, что ничего не получилось бы. Ведь тут надо подражать уму и таланту... Подражание форме и есть та внешняя «одержимость», от которой пытался оградить молодых Горький.

Опасность для поэзии молодых я вижу еще и в том, что поэзия развивается не вглубь, а вширь. Мы выпускаем много первых книжек, еще не ставших судьбой поэта, искусством. Вспомним хотя бы первую книгу Тихонова «Брага», которой так восхищался Горький, и сравним с некоторыми нынешними изданиями. А ведь авторитет печатного слова велик. Так нередко узакониваются ученические ошибки...

Свое имя поэта, обретенное благодаря книге, — это рывок над средним уровнем. «Разлив» поэтического слова. Сверши такой рывок — и тебя сразу заметят, будут читать.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.