— Понимаю, что одна. Кто она такая? И почему я ее не знаю? Тетка уже наверняка письмо прочитала и, может быть, не один раз.

— Значит, давай-ка рассказывай, — велела она, и сам ее тон предполагал, что ей необходимы подробности по существу и пересказывать то, что написано в письме. не имело никакого смысла. Но все-таки Андрей Павлович зачитал письмо вслух, авторское удовлетворение его заставило. Любопытно, но на тетушку как раз больше всего подействовали «прогулки при луне». И кто бы подумать мог?

— Ну и ну, — вымолвила она, складывая руки на коленях, — однако ты даешь! Ложь в единственном числе не существует. Вранье не эпизод, а цель, или точнее — нескончаемый процесс, если не остановишься. Анастасия Кирилловна пожелала знать все с самого начала.

— Время вас не лимитирует? — спросил Андрей Павлович.

— Давай. — Она велела. И он начал с того, что Наташа живет рядом, у «Водного стадиона», он там бывал, довольно милая семья, папа, мама.

И в самом деле он там бывал, но не у Наташи, а у своего научного руководителя член-корра Потапенко, значит, сюжет разворачивался на реальной платформе. Как филолог, он знал, что на яблоне могут расти золотые яблоки, пожалуйста, а вот на иве — какие-нибудь ягоды никогда. Никто не поверит.

Ионычев описывал квартиру Потапенко и портрет папы лепил со своего руководителя, только сделал его доктором наук по химической технологии. Тетушка в химии не разбиралась, впрочем, как и в филологии, но тут возникало большее правдоподобие ситуации и солидно звучало — химия. Короче, папа у девушки был серьезным человеком, вне всякого сомнения. Мама была геологом, всегда в командировках. Полярный Урал, Якутия — у Андрея Павловича один приятель именно так произносил: не Якутия, а Якутия, он когда-то работал там в школе, преподавал литературу и русский язык. Столь точные акценты заставили тетю напрочь потерять бдительность, и она ее потеряла, жадно впитывая такие вот неожиданные новости. Андрей Павлович познакомился с Наташей в прошлом году. Значит, год это длится, а он молчал. Сильное чувство. В доме отдыха. Он там был. На Оке. Все точно! Наташа его любит.

— Женись!

— Обожду. Не к спеху...

— Чего ждать? Юбошник ты, оказывается. Стыдно все-таки, или не думаешь?

Тетка расстроилась, вспомнила, у них в ателье был один закройщик, такой же тихий омут, сразу и не разглядишь, не определишь, что у него там, в темной глубине. Андрей Павлович понял, тетя говорит о своем втором муже дяде Леше, с которым развелась лет пятнадцать назад, сил у нее уже не было. Тетя часто его вспоминала, вздыхала: «Эх, Леш, Леш... И что тебе плохо было?»

— Женись, если хорошая девка. Ведь от добра-то добра не ищут, Дрюша!

— Подумать надо.

— Ну так думай до семидесяти пяти лет! Дурак, честное слово!

Ионычев понимал, что ложь унижает, оскорбляет морально, уводит от реальной жизни в выдуманный, никому не нужный мир иллюзий, но главное было достигнуто: тетя потеряла инициативу, и Регина отпала. Анастасия Кирилловна незамедлительно поспешила рассказать ей о Наташе, может, даже слегка приукрасила что-то, но только Регина разревелась — и кто бы подумать мог? — заявила, удивив тетю, что любит Андрея Павловича, он милый, такой милый, и будет бороться. «Я буду бороться за свое счастье!» — сказала она, в тот же день позвонила Андрею Павловичу на работу — как только его телефон узнала?! — и пригласила в Лужники на балет на льду. У нее горели два билета...

Ионычев отказался, достойно сославшись на служебные обстоятельства, которые от него не зависят. Было неловко, но, к слову, все обошлось хорошо: вскоре Регина удачно вышла замуж, ее с ребенком взял один хороший человек, директор комиссионного магазина. А Ионычев вошел во вкус. Ему понравилось быть любимым. Жизнь открылась в каком-то новом ракурсе, с сердцебиениями, со сладкой тоской по вечерам. Однажды в вагоне метро, в пиковой парной толкотне мокрый, потому что на улице попал под дождь, Андрей Павлович, сдавленный другими мокрыми пассажирами, сделал великое открытие. Великое для себя. Он понял, что все меняется, делается прекрасным, если любишь. И лица у людей приятней становятся, в тебе снисходительность и широта, свет в душном вагоне уютный, воздуха больше, можно дышать, и красная ручка аварийного стоп-крана, перевязанная тонкой проволокой с пломбой, блестит, будто новенькая. Он сформулировал: любовь — это все сначала. Жизнь сначала, новый отсчет времени, иная эра с возникновения любви, новые масштабы. Но надо сделать усилие. Один шаг. Срываешь стоп-кран — все летит вверх тормашками, ничего, определится новый порядок вещей.

Вернувшись домой, поужинав, пересадив двух вуалехвостов в маленький аквариум — на дачу, он вышел в лоджию, заставленную старой тетушкиной мебелью — бывшим шкафом, бывшим кухонным столом, двумя бывшими этажерками, с которыми Анастасия Кирилловна все никак не могла расстаться, — и долго смотрел на соседний дом напротив, на видимые кусочки чужой жизни и грустил.

В соседнем доме женатые люди гоняли чаи, смотрели телевизор после трудов праведных, имеющих смысл. Купали детей, занавешивали окна, стряпали, выясняли отношения. На третьем этаже в комнате с розовыми обоями девочка рассаживала на подоконнике кукол, наверное, играла в школу или в поликлинику. Ему захотелось ребенка. Он испугался. «А на Луну тебе не хочется?» — осадил себя и подумал, что дети — это тоже все сначала. И снова нет ни Ждановско-Краснопресненской линии, ни Калужско-Рижской, будто это линии на ладони у каждого свои. С годами. С их печалями. Свои метрополитены.

В тот вечер Андрей Павлович написал второе письмо. И если первое было нежным, то второе получилось откровенно страстным. Наташа, доведенная до отчаяния его равнодушием, не скрывала чувств.

— Может, она ребенка ждет! — догадалась тетя. — Слушай, она насчет этого тебе случаем не намекала?

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.