Одна из первокурсных, «первосеместровых» весточек Василия Шукшина домой: ««Здравствуй, мама. Получил от тебя письмо. От Наташи что-то долго нет – наверно, обиделась, что не писал так долго. А мне действительно некогда. Столько дел, что приходишь домой как после корчевания пней. Ты уж попроси, мама, чтобы она не обижалась. Учиться, как там ни говори, а все-таки трудновато. Пробел-то у меня порядочный в учебе. Но от других не отстану. Вот скоро экзамены. Думаю, что будут только отличные оценки.

Но учиться страшно интересно. Говоришь, смотрела «Бродягу». Они здесь были – в институте у нас – индийцы-то. И сам этот бродяга и все, кто с ним.

Фильм «Бродяга» сделал Радж Капур, т. е. тот, кто играет бродягу. Он режиссер этой картины и сам в ней играет. Вот, чтобы ты поняла, на кого я учусь.

Ну, а дела мои идут замечательно. Только вот времени не хватает. Скоро переходим в общежитие. Три человека в комнате – замечательно. Деньги пока есть. Это те триста рублей, которые ты прислала мне – забыл когда, то ли до праздника, или после праздника. В предыдущем письме ты писала, что вышлешь еще триста рублей". Если я их получу, то мне хватит до нового года. Ну, до свидания. Привет Саню, родным. Какие новости в Сростках? Пиши. Целую, родная моя мамочка.

Борзе передай, что я приеду и начну его перевоспитывать».

Учиться ему было действительно интересно. Долго ждавшее своего часа зерно упало на благодатную почву.

Не будем говорить о предметах, которые более-менее одинаково читаются во всех гуманитарных вузах, сосредоточим свое внимание на главном, на том, что давало гореть творческому огню, было сухими поленьями в этом костре.

Михаил Ильич Ромм, автор фильмов «Пышка», «Тринадцать», «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году», «Русский вопрос», «Адмирал Ушаков», «9 дней одного года», «Обыкновенный фашизм»... Есть на счету этого уважаемого человека, сыгравшего выдающуюся роль в развитии советского кинематографа, и определенные «грехи» по отношению к Шукшину. Так, например, он в немалой степени «виноват», что Шукшин довольно поздно обратился к театру и успел не так много сделать для него (Ромм искренне считал, что театр постепенно и медленно умирает, будущее в зрелищном искусстве принадлежит исключительно кинематографу и телевидению, и постоянно внушал эту мысль своим ученикам). Но при всем притом заслуги этого человека в первичном формировании и утверждении Шукшина как творческой личности переоценить трудно. И дело даже не в том, что он прекрасно читал лекции по специальности: «Что

такое кинорежиссер», «Что принесло с собой появление звука в кино», «От сценария к кадру», «От кадра к картине», «Мир, снятый с движения, и мир, снятый монтажно», «Виды кинематографической мизансцены», «Композиция сценария и фильма», «Актер в кино»... С этими лекциями и размышлениями М. И. Ромма о киноискусстве может сейчас познакомиться любой желающий, прочитав его книжку «Беседы о кинорежиссуре». Дело в другом, в самой атмосфере его преподавания и учения, а какова эта атмосфера – подчас не меньше, если не больше, значит для пробуждения высших творческих импульсов учеников.

«Я вот думаю, – говорил Шукшин в одной из последних своих бесед с корреспондентом «Правды» Г. Кожуховой (опубликовано в «Неделе» уже после его смерти), – чем он привлекал к себе? Тем, наверное, что мысль его работала постоянно, как-то не мог я – и не могу – представить его... на рыбалке, например, или в очереди. Понимаю, что везде можно мыслить, но у меня в памяти он живет размышляющий, рассуждающий. Вслух размышляет, для всех, или слушает, смотрит – тоже размышляет. В жизни – с возрастом – начинаешь понимать силу человека, постоянно думающего. Это огромная сила, покоряющая. Все гибнет: молодость, обаяние, страсти, – все стареет и разрушается. Мысль не гибнет, и прекрасен человек, который несет ее через жизнь.

Михаил Ромм никогда не хотел казаться не тем, что он есть, – это большое мужество. Он часто бывал даже беспомощен. Я помню, двадцать лет назад, в пору, когда я поступил учиться во ВГИК, один тридцатилетний, которому он отказал вправе учиться в его мастерской, стал преследовать его, стал караулить на лестничной площадке – как видно, требовал принять... Словом, принялся портить ему жизнь по всем правилам негодяя и вымогателя. Случилось так, что мы, студенты-первокурсники, пришли как-то к Михаилу Ильичу домой; и в то же время туда пришел этот, с железным характером. Самое-то простое: пожалуйся нам тогда Михаил Ильич, что вот не дает человек покоя, мы бы этого, с железным характером, спустили с лестницы. Но он лично не сказал нам, поговорил с тем человеком и вернулся, только в глазах грусть. Позже мы узнали, скольких нервов стоил нашему учителю тот настырный человек. А когда мы заохали: «Да что же вы, да сказали бы нам, мы бы!..» – Михаил Ильич усмехнулся (он как-то очень человечно усмехнулся, про себя) и утихомирил нас. «Ишь какие, – сказал он, – сами-то поступили... Ведь и ему хотелось быть режиссером. Но он не режиссер, нет – слишком нахален. – Но и тут же заметил нам на будущее: – Но имейте в виду: наша профессия довольно нахальная. Жестокая, между прочим, профессия. – Подумал и сказал еще негромко, главное: – Но человечнейшая профессия». Он по-особенному умел говорить главное: негромко, как бы, между прочим». И потому, может быть, это, сказанное тихо, искренне входило в душу, оставалось в памяти. Не потому, конечно, что это ах какой ораторский прием – было что сказать. Я говорю о личности...»

Михаил Ромм составлял для учеников – а не для одного только Шукшина, как невольно это можно вывести из иных публикаций и статей! – списки книг, которые обязательно надо было прочитать (или

перечитать). Он заставлял их писать этюды, рассылал по всей Москве за наблюдениями всякого рода и постоянно беседовал с ними о прочитанном и увиденном. Он воспитывал свою мастерскую на Пушкине, Толстом, Достоевском и – как верно это и важно! – не подавлял молодого пыла и задора своих учеников, уважал жизненный опыт каждого из них и учил сравнивать даже самые первые литературные опыты с самыми высокими образцами российской словесности. Он – что с распространенной точки зрения совсем «непедагогично» – и собственное свое творчество выносил на суд своих учеников и принимал их оценки, убеждения и взгляды, даже если не соглашался с ними. И не потому ли в свое время мы получили, как говорят, из одних и тех же рук столь разных художников, как М. Хуциев, Э. Климов... и, наконец, Василий Шукшин!

Впрочем, тогда-то мало кто из соучеников следил ревниво за не столь уж заметными, но все же успехами Шукшина. «Куда ему, пеньку деревенскому, да в режиссеры», – если не точно такая, то очень схожая с ней фраза, если не более хлесткая и выразительная, звучала заглазно и заушно в иных компаниях молодых да ранних, непризнанных киногениев. Знал об этом Шукшин? Разумеется. И что же он? А что, скажите на милость, он должен был делать?

– «...До поры до времени, – скажет Шукшин незадолго до кончины, оглядываясь на пройденный путь, – я стал таить, что ли, набранную силу. И, как ни странно, каким-то искривленным и неожиданным образом я подогревал в людях уверенность, что правильно, это вы должны заниматься искусством, а не я. Но я знал, вперед знал, что подкараулю в жизни момент, когда... ну, окажусь более состоятельным, а они со всеми своими бесконечными заявлениями об искусстве окажутся несостоятельными. Все время я хоронил в себе от посторонних глаз неизвестного человека, какого-то тайного бойца, нерасшифрованного».

Это из «последних разговоров» его, записанных на магнитофон журналистом «Литературной газеты» Г. Цитриняком и болгарским журналистом С. Поповым. Но все эти и иные разговоры имели другое, еще более откровенное, а иногда и более резкое продолжение после съемок и в перерывах между съемками фильма «Они сражались за Родину». Разговоры с Георгием Бурковым, из которых, мы надеемся, будет составлена книга воспоминаний (мы в своей работе используем далеко не все, что хорошо известно Г. Буркову и подчас только ему одному).

Так вот, одна из ночных бесед Шукшина с Бурковым как раз и была посвящена этой, если так можно выразиться, проблеме расшифровки «тайного бойца».

«Понимаешь, – рассказывал он другу, – я тогда во ВГИКе словно под водой был. Вынырну, покажусь на поверхность, послушаю – аж страшно, до чего все гении, хоть завтра «Мастера и Маргариту» ставить. Где уж нам дуракам чай пить – опять скроюсь. А кто режиссером стал? Тарковский. А еще?.. Меня и сейчас от всякого рода «высоких» рассуждений об искусстве тошнит. Работать надо, а не говорить: «А я вот то сделаю, да здесь вот так-то надо было, допустил ошибку известный мастер...»

В разговоре с журналистами Шукшин заметил, что он настолько с вгиковских времен свыкся с подобной манерой жить и работать, что ему очень трудно сейчас менять образ своих действий, что до сих пор ему иногда «кажется, что должны мне отказывать в этом деле – в праве на искусство». О скромности Шукшина, о жестких его оценках сделанного им в жизни мы еще поговорим, сейчас же скажем, что в том разговоре с Бурковым Шукшин пришел-таки к выводу, что наступает в жизни творца такая минута, когда он просто обязан обозначиться во весь рост, «расшифроваться» и сказать обо всем, что любит и ненавидит, прямее прямого и громче громкого, чтобы до всех дошло, и не пугаться, и даже ждать их гордо – будущих кривотолков и нападок иных «деятелей», обвинений во всяких «измах» и «фильствах». Правда, сколько бы ни морочили иные «художники» людям голову разным «модерном», «новаторством», всегда остается правдой, а подлинное искусство – единственно настоящим. И заключал эту свою речь Шукшин предположением, что он, возможно, уже готов «расшифроваться» и «обозначиться» до конца...

А пока что жил он тихо и скромно, все обиды выгонял напряженнейшей работой как на занятиях, так и в общежитии над общей тетрадью (он и до конца жизни любил писать не на отдельных листах бумаги, а в тетради, и чем более та была велика по размерам – ближе к «амбарной книге», – тем сильнее ему нравилась). И ему доставляли искреннюю радость похвалы М. И. Ромма за удачную режиссерскую разработку или только что написанный рассказ. («В этюде, над которым Шукшин работает как режиссер с актерами Ким Ен Соль и Ирмой Рауш, чувствуются уже «крупицы настоящего искусства», – заключалась словами М. И. Ромма заметка в «Советском воине», и здесь же была помещена фотография Шукшина и актеров-студентов. На Шукшине – гимнастерка, галифе, сапоги. Он и вправду походит на молодого Александра Фадеева, как не раз говорил об этом потом Сергей Герасимов. И сходство это сослужит для него в будущем хорошую службу, даст роль Черных в фильме «У озера», ведь прототипом для этого образа послужит Герасимову молодой Фадеев.)

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.