Писатель, актер, режиссер Шукшин

Я написал выше, что жил он тихо. «Тихо» надо понимать по отношению к выражению им себя в коллективе как творческой личности. В остальном он ничуть не отличался от шумных и «бравых» студентов середины пятидесятых годов. И шутки шутил, и за девушками ухаживал, и выпивал, случалось, в компании земляков или соседей по общежитию. Паинькой он не был, с ним даже ЧП случались. В личном деле в графе «выговоры» значится: «Да. За драку с милиционером». (Любой знает: случается в молодости всякое. Все дело в том, какие выводы после случившегося делает для себя провинившийся, как сознает вину. Шукшин, мы знаем, был в высшей степени совестлив.)

Лето, каникулы Шукшин стремился провести дома. Помогал родным и колхозу, много читал, рыбачил, путешествовал по Горному Алтаю. Сколько сюжетов здесь было найдено, сколько характерных человеческих черт подмечено! Так, например, беседы у ночных костров со старожилами Сростков, их рассказы о гражданской войне и коллективизации в этих местах навели Шукшина на мысль о романе «Любавины». Эта книга наряду с вымышленными персонажами содержит немало реальных. И в скором будущем, думается, мы узнаем, в каком родстве и в какой связи находятся герои романа и с жившими недавно и с шагающими ныне по улицам села жителями. Сейчас же можно утверждать не случайную одинаковость их фамилий: Байкаловы, Поповы, Малюгины, Колокольниковы, Бедаревы... Кстати, иные из этих фамилий будут носить и герои некоторых шукшинских рассказов и фильмов. Почему столь упорно давал Шукшин именно такие «земляческие» – да еще и одинаковые – фамилии своим персонажам? На этот вопрос без специального исследования трудно ответить окончательно. Но, возможно, он делал так для того, чтобы разрозненное, никак на первый взгляд не соприкасающееся соединялось-таки, образовывало если не монолитное, то достаточно прочное единство идей, образов и характеров...

А вот как – много лет спустя – «аукнулся» в шукшинской публицистике, в полемических размышлениях писателя о традициях и обычаях в городе и на селе совершенно личный, казалось бы, эпизод, за пределы семейной жизни не выходящий, на обобщения не претендующий.

«Если город, – пишет Шукшин в статье, вошедшей в коллективный сборник «Культура чувств», – способен принять и переварить (он огромный!) «достижение» вроде Дворцов бракосочетаний, то деревня не может вынести «показушную» свадьбу – стыдно, тяжело. Стыдно участникам, стыдно со стороны смотреть. Почему? Не знаю. Ведь и старый обряд свадьбы – это тоже спектакль. А вот поди ж ты!.. Там – ничего, смешно, трогательно, забавно и, наконец, волнующе. Законный вопрос мне: где это вы видели сегодня такие «старинные» свадьбы? Сегодня – нигде. К сожалению. А вот лет двенадцать

назад я выдавал замуж сестру (на правах старшего брата, за неимением отца. Это было далеко, в Сибири). По всем правилам (почти по всем) старинной русской свадьбы. Красиво было, честное слово! Мы с женихом – коммунисты, невеста – комсомолка... Немножко с нашей стороны этакая снисходительность (я лично эту снисходительность напускал на себя, ибо опасался, что вызовут, потом на бюро и всыплют; а так у меня отговорка: «Да я ведь так – нарочно»). Ничего не нарочно, мне чрезвычайно нравилось. Итак, с нашей стороны – этакое институтское – «из любопытства», со стороны матерей наших, родни – полный серьез, увлеченность, азарт участников большого зрелища. Церкви и коней не было. О церкви почти никто не жалел, что коней не было – малость жаль. Утверждаю: чувство прекрасного, торжественный смысл происходящего, неизбежная ответственная мысль о судьбе двух, которым жить вместе, – ничто не было утрачено, оттого что жених «выкупал» у меня приданое невесты за чарку вина, а когда «сундук с добром» (чемодан с бельем и конспектами) «не пролез» в двери, я потребовал еще чарку. Мы вместе с удовольствием тут же и выпили. Мы роднились. Вспоминаю все это сейчас с хорошим чувством. И всегда русские люди помнили этот единственный праздник в своей жизни – свадьбу. Не зря, когда хотели сказать: «Я не враг тебе», – говорили: «Я ж у тебя на свадьбе гулял».

...Тоска по дому, по Сросткам, по Катуни – по всему, с чем было это связано, чем дальше он учился и жил в Москве, приходила чаще и сильнее. И тогда снова слагались стихи. Конечно, поэзия была, как мы сейчас скажем, не его стихией. И все же... Прочитайте-ка внимательно вот эти строки:

И разыгрались же кони в поле, Поископытили всю зарю. Что они делают? Чью они долю мыкают по полю? Уж не мою ль?

Тихо в поле.

Устали кони...

Тихо в поле –

Зови, не зови.

В сонном озере, как в иконе, –

Красный оклад зари.

В немалой степени влияние Есенина? Согласен, и все же... Все же очень и очень жаль, что до сих пор не удалось разыскать нам тетрадок со стихами Шукшина, это многое бы дало для понимания его чувств и мыслей того времени. Пока же мы знаем, как принадлежавшие перу Шукшина, только приведенное выше лирическое стихотворение (оно дано как эпиграф к рассказу «И разыгрались же кони в поле») да некоторые песни в романе «Я пришел дать вам волю», такие, например, как «про шубу», которую разинцы несут астраханскому воеводе, и «про ежа» (ее напевает загулявший на волжском берегу казак).

Но вместе с грустью, такой, думается, каждому понятной, вместе с дорогими его сердцу воспоминаниями приходят «мысли и мысли», без которых, как говорил еще Пушкин, проза не живет. Первые мысли Шукшина – о деревне, о людях ее и – «рикошетом» – о городе. Разные мысли – веселые и печальные, благостные и тревожные, простые и сложные. Они будут меняться, трансформироваться, набегать одна на другую, что-то забудется, что-то будет вначале на первом плане, потом уйдет на второй, и наоборот. Но, в конце концов, эти мысли войдут в единое и широкое русло могучей реки, которая и будет питать его творчество, станут раздумьями не о «городе» и «деревне» – о России, ее людях и судьбах, а в итоге станут, как у любого большого национального художника, раздумьями о человеке, его судьбе, душе его в этом «прекрасном и яростном мире» (А. Платонов).

Одним из первых разглядев незаурядный литературный талант Шукшина, М. И. Ромм предостерегал его: «Выбирать между литературой и кино будет трудно». Но вряд ли Василий Макарович внял тогда этому предостережению. Если и прислушался, то решил про себя: «Там видно будет, а сейчас бабушка надвое сказала: ни писатель еще, ни режиссер. Вообще никто, вольный студент». По натуре своей он был максималист, принимавший ограничения только технического порядка: что позволяет техника в кино и что не позволяет.

Год тысяча девятьсот пятьдесят восьмой стал для Шукшина одним из счастливейших.

Он успешно закончил четвертый курс и приехал на режиссерскую практику в Одессу, где Марлен Хуциев начинал съемки художественного фильма «Два Федора». В сценарии – о том, как возвращавшийся с войны молодой солдат подобрал бездомного мальчонку и заменил ему отца, – чувствовалась некоторая сентиментальность, что смущало Хуциева, ибо он меньше всего хотел, чтобы получилось этакое заданное «прочувствованное кино». Спасти положение можно было лишь точным подбором исполнителя главной роли, но его-то как раз и не удавалось найти, все испробованные варианты были неутешительными. А. Тарковский посоветовал М. Хуциеву попробовать на

роль практиканта-режиссера Василия Шукшина, его и переодевать не надо было: ходил на практике все в той же гимнастерке. Хуциев присмотрелся внимательно, попробовал и решил, что это как раз и будет самый достойный Федор - старший.

Известный и уважаемый критик Л. Аннинский разобрал недавно в буклете, выпущенном Бюро пропаганды советского киноискусства, роли и фильмы Шукшина. Здесь немало точных наблюдений и анализ в целом интересен (Л. Аннинский вообще пишет интересно), но вот согласиться с его посылками, касающимися первого актерского фильма Шукшина. никак нельзя.