Отречение

— Вино... Сколько пьяниц на селе, а ни один на белу власть с кулаками не налетал!

— Так ить... Разве наропшо? Так ить... С мое-то... Из-за тебя же, сынок! — Отец Артемий не мог больше говорить.

Некоторое время они молча прислушивались к шорохам за дверью. Миша ткнулся в бороду старшего и сконфуженно сказал:

— Покаяться хочу, Серафимыч...

— Давай, если не шутишь.

— Я, Серафимыч, неправду тебе сказал. — Меньшой собрался с духом. — Я тогда один всю ночь в тальниках простоял, промок, а всем говорил, что был с учительской дочкой... Пусть люди думают, что меня — Нищенка! — учительская дочка любит.

— Дальше.

— Так все!..

— Так это еще ничего, — оживился отец Артемий. — Гордыня, конечно... А есть грехи — подумать немыслимо. Ужасные есть грехи.

Это отец Артемий заговорил про себя, про три сотни бутылок вина для причащения, про целое море Христовой крови, которое он выпил один. Загремел засов. В просвет просунулась голова в папахе и спросила:

— Не спите?

Вдвоем они помогли друг другу подняться. И в их движениях и лицах появилось нечто общее.

У дверей стояла стража на одно лицо, и будто она знать не знала, для чего все это, не смотрела на пленников.

У отца Артемия закружилась голова от простора, и он аккуратнее придержал Мишу, чтобы не упасть обоим: небо над ними не кончалось за сжатым полем, не опускалось сводами, а уходило дальше, в бесконечность. Стая грачей или ворон снялась с омета, но подниматься в это небо побоялась и невысоко полетела за овраг.

— На горох полетели, — сказал Миша, провожая грачей жадным взглядом.

— На горох, — подтвердил солдат из стражи.

А за солдатскими спинами, за пряслом, за ставнями, на всю жизнь запоминая, смотрели на пленников глаза земляков — мужицкие, женские, ребячьи.

Никогда прежде отец Артемий не видел таких глаз — ни на исповеди, ни на самой жаркой своей проповеди. До этого он и мыслить не мог, что люди разом простят ему святотатственное пьянство и молчаливо поднимут на высоту небывалую и будут смотреть на него как на человека значимого, идущего на смерть из-за Нищенка Миши, неназваного сына своего.

Миша все так же жадно следил за грачиной стаей, и в ближнем к отцу Артемию неестественно вспухшем, рассеченном глазу его была мальчишеская обида на то, что все это он видит в последний раз.

— Ничего, ничего, — погладил его по плечу отец Артемий. — В старости да в хворости еще бы хуже…