Отец Артемий забросил службу еще при царском режиме.

Он протрезвел от выстрелов, когда село переходило то к красным, то к белым, огорчился, занавесил окна и запил опять.

Жили они вдвоем с женой при церкви. Единственный сын Алексей на десятом году утонул в половодье. С тех, пор отец Артемий стал пить, благо в подклети, в тайном месте, сладкого вина для причащения было еще достаточно.

Утром он долго разглядывал свои пальцы и вздыхал:

— Они уж и не дрожат. Рукой послушал сердце и сказал жене:

— Бьется.

— Может, нынче переждешь, Серафимыч? — с надеждой спросила она.

— Может, и пережду.

— Пережди-ка, пережди! Над тобой и смеяться-то перестали. «Вот, — говорят, — взяли мы попа из мужиков на свою шею». Пережди! — слезным шепотом попросила жена. — Да на трезвую голову уедем за Каму. Крестный сказывал: стахеевские дачи стоят пустые. Мы там и отсидимся... Нынче поповское дело ненадежное. Нынче опять всю ночь в овраге стреляли. Никто не знает, где их закапывают. Третьеводни ты подойдешь к окну и с пьяных глаз дивишься: «Или я сам дурак, или сосед богом так — какой умный человек посреди улицы на вязу кабана разделывает? Похвальбы-то сколько, похвальбы. И в такое время!» Я тогда не сказывала, а сейчас скажу: на вязу-то не кабан — человек висел, в одном белье его повесили... Опять, Серафимыч?...

Он прошел за занавеску, позвенел посудой и вернулся, встал напротив лампады, виновато скользнул глазами по лицам Спасителя, Казанской, Николы Великорецкого... Обратиться к ним впрямую он не решился: с тех пор как отец Артемий в запое выпил неисчислимое количество «Христовой крови» — вина для причащения — и продолжал выпивать, он понимал всю чудовищную бессовестность непосредственного обращения к главным святым и поэтому утвердился взглядом на изображении святого Серафима Саровского (в миру купеческого сына — Прохора Мошнина) и предупредил его:

— Отец Серафим, некротко говорить буду!

Эта икона была заказной и блестела масляными красками. Полумастер, полуремесленник старательно выписал зеленый подлесок, серый камень — моленное подножье, голубой плотницкий топор, белую одежду и седины старца.

— Что это делается-то, отец Серафим? — Отец Артемий даже закашлялся от волнения. — Ты подсказки божьей матери: неладно здесь...

Без стука вбежал звонарь Миша и задохнулся:

— Доброго здоровья!

— Здравствуй-ко, — не завершив крестного знамения, поздоровался отец Артемий.

В свои восемнадцать лет Миша очень походил на утонувшего сына и улыбался застенчиво, пригибая голову к плечу, как Алеша. Происходил он из наибеднейшей семьи. У них не было фамилии, имен и даже прозвищ настоящих не было, и звали их скопом: Нищи. Отец Нищий, мать — Нища, дети — Нищата или Нищатки. Жили они на подношения, на сбор грибов и ягод, на то, что сеяли что-то у себя на полоске — не то рожь пополам с лебедой, не то одну лебеду, а по краям — рожь стенкой, чтобы народ нешибко ругался. Село не отвергало, а жалело их, и, как бы стесняясь своей жалости, кто тихонько сунет сдобнушку Нищатам, а кто и старый платок Нищей. Зато в престольные праздники требовалось жалеть их открыто и гласно: Нищи уносили с паперти или с кладбища мешки печева и до следующего престола в двадцать ртов грызли закаменевшую стряпню.

Попадья качала головой:

— Ты нынче, Миша, вовсе белый.

— Побегай по девкам, так вовсе синий будешь, — проворчал отец Артемий. — Опять к учительской дочке ходил? — ревниво спросил он у звонаря.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• …
• 14
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.