Петр Андреевич Абрасимов работает над книгой «20 лет послом Советского Союза». Он представлял вашу страшу в Китае, Польше, ГДР, Франции, по совместительству на Мадагаскаре и опять в ГДР.

Широк и разнообразен крут обязанностей посла, сложен его труд, включающий в себя выполнение важнейших задании партии и правительства. Политика, экономика, культура... Нет такой сферы жизни, которая оставалась бы за пределами внимания дипломата, представляющего свое государство за рубежом. В предлагаемом отрывке из книги П. А. Абрасимова рассказывается о встречах во Франции с деятелями культуры – русской и зарубежной, об эпизодах, которые раскрывают одну из сторон многогранной деятельности Чрезвычайного и Полномочного Посла Союза Советских Социалистических Республик...

В Париже мне приходилось встречаться не только с государственными и политическими деятелями, финансистами и промышленниками. Многое меня связывало с литераторами и художниками, артистами и музыкантами – словом, людьми искусства. – Вы знали Пэна?! Расскажите, пожалуйста, о нем подробней...

Мой собеседник, известный всему миру художник, вдруг потерял всякий интерес к окружающим, отмахнулся от осаждавших его поклонников и, крепко ухватив меня за руку, увел в одну из комнат, усадил в старинное кожаное кресло и начал жадно расспрашивать о профессоре Пэне. Далеко не каждому известно имя этого талантливого художника, нашего общего земляка, окончившего Петербургскую Академию искусств, а затем много и плодотворно работавшего в Белоруссии, в том числе и в советские годы. Пэн трагически погиб – его убили обуреваемые жаждой наживы родственники.

Художника, так настойчиво расспрашивавшего меня о Пэне, звали Марк Шагал. Когда-то Шагал был учеником Пэна. Затем решил, что учиться ему уже нечему, и вовсе уехал из России, обосновавшись во Франции.

И вспомнилось, как, бывало, старик Пэн ворчливо говорил мне: «Шагал талантливый, очень даже талантливый, но как бы он там не сбился с пути в этой Франции, как бы не начал писать на потребу толстосумам всяких там козочек в облаках... Я ведь учил его реализму, я так любил его, верю в него, до сегодняшнего дня верю – он так одарен от природы».

...Марк Шагал. Салфетка, на которой он шутки ради или всерьез оставляет свой автограф, набросок с мордочкой козы, несколько штрихов городского пейзажа или забавный рисунок деревни, оценивается на «рынке маршалов» в круглую сумму. После Пикассо он, наверное, самый известный и самый дорогой художник на Западе.

Над обеденным столом на вилле Шагала висит картина, изображающая знакомые мне с детства горбатые улицы нашего города, а над подслеповатым домишком – синяя вывеска: «ЛАФКА».

– Почему же через «эф», Марк Захарович? – спросил я его удивленно.

– Молодой человек, пожалуйста, не учите меня, какие были тогда вывески! – по-стариковски ворчливо, с некоторым даже вызовом ответил Шагал, а в глазах его стояли слезы... Слезы неизбежной ностальгии – тоски по далекой, брошенной в трудные годы Родине.

Во время поездок на Запад такие слезы мне приходилось видеть не раз при случайных и неслучайных встречах с людьми, в разные годы и по разным причинам, покинувшими Россию.

Помню, как довелось мне увидеться с артистом Андреевым. Волею судеб, когда многих людей разметало по миру лихими ветрами горькой эмиграции, оказался бывший актер бывших русских императорских театров во Франции.

Когда я встретился с Андреевым, оыло ему за восемьдесят, но, несмотря на преклонные годы, оставался он подтянутым, бодрым, ясноглазым; голова у старика светлая – никаких провалов памяти; реакция на слова собеседника – моментальная, юношеская, сказал бы; голос – актерский, великолепно поставленный, с хорошим тембром.

В далекие, трагические для Андреева годы, после унизительных скитаний по «заграницам» женился он на француженке: пошли дети – полурусские-полуфранцузы, потом «внучки-четвертушки». Но сердце-то у него русское, тянулся, видно, к Родине, страдал внутренне.

Когда мы встретились, он рассказывал, все время рассказывал, страшась, видно, что не сможет сказать всего, что накопилось в сердце за долгие годы эмиграции, то есть оторванности от того, что мы определяем двумя все вбирающими словами – Родина-мать. Главное, что запомнилось мне из его исповеди: ох, как плохо живется русским людям на чужбине, так горько, что горше и быть не может.

– Я стар, – говорил он мне, – и нет у меня ничего такого, что бы мог я завещать после смерти Родине. Однако я не зря попросился к вам. Есть у меня стародавний друг, мсье Леонидов, бывший администратор МХАТа. Так вот, у него, у мсье Леонидофф, – на французский манер сказал старик, – сохранилась уникальнейшая библиотека по истории русского театра. Он хотел бы эту свою редкостную коллекцию книг передать в дар Харькову – он там родился.

– Спасибо, – ответил я, – передайте господину Леонидову налгу благодарность.

– Но он хочет всенепременно увидеться с вами. Он желал бы изложить вам нечто, по его словам, крайне важное,

Назавтра я встретился с Леонидовым. Как же разительно отличался он от восьмидесятилетнего Андреева! Значительно моложе «бывшего артиста», Леонидов еле двигался, глаза его были слезящимися, тусклыми, руки мелко тряслись. Открыв потрепанный черный портфель, он достал большой лист мелованной бумаги с круглыми красными печатями и протянул мне.

– Это – завещание. Мое завещание. Я передаю всю мою библиотеку. Согласно описям, – он достал несколько страниц машинописного текста, также заверенных печатями, – коллекция уникальных книг составляет четыре тысячи томов. После моей смерти я хочу, чтобы все фолианты по истории русского театра стали достоянием харьковской библиотеки, которая имеет честь находиться на Дворянской улице.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.