– Нагулялся?! – Вся злоба, копившаяся у Фоменко за эти дни, будто аккумулировалась в том вопросе.

– Погоди, Михалыч, – поднялся . с лавки Арсен. – Сами привели этого, – пренебрежительный кивок в сторону Удачливого, – сами и толковать будем. А ты уж решай.

И это неторопливо-рассудительное «сами» обезоружило Фоменко. Он устало прошел на свое привычное место за столом. И уже без злости посмотрел на Удачливого. Но в сказанном Арсеном видно было такое, что ударило и по «виновнику торжества». Слинял Удачливый, сжался на своем персональном табурете, пригнул голову в обтерханной кепчонке-восьмиклинке с пупочкой на макушке. И вспомнил почему-то Фоменко то, первое, собрание бригады, на котором держал свою невразумительную речь Удачливый, путаясь, называя его то «гражданин бригадир», то «товарищ бригадир». Тогда Удачливый был для Фоменко одним из двадцати, с кем предстояло работать. Сейчас он стал всего лишь одним, не из «тех», а вне «тех». Потому что «те» превратились в бригаду – его бригаду...

Слова не звучали, а неслись, обрушивались на парня, одиноко сидящего на табуретке.

За шесть лет работы Фоменко научился избегать громких фраз. Он предпочитал обходиться выражениями «надо сделать», «сделаем так», «поднажмем», «сработаем красиво», «чистое дело». Он предпочитал работу, ясность чертежей и реальность бетона. А в разговорах – слова попроще, способные передать, донести до собеседника зерно мысли без пышных одежек шелухи. Когда его не понимали, он старался показать, сделать. Это срабатывало безотказно.

Два последних месяца он действовал именно по этому принципу. И сейчас сидел, молчал, слушал, удивлялся. Фоменко и не знал, что его ребята такие ораторы. Они не были молчальниками. Разве что Арсен. Но другие, увлекаясь, могли со смаком часами травить, например, Эльбрус Гусейнов о штормах на Каспии, морской болезни, жизни иранского порта. Могли весь вечер «держать площадку» за столом, как Коля Огрызков, рассказывая о повадках лошадей,

особенностях дорожки Ростовского ипподрома. Но все это были повествования из «той», прошлой жизни, отсеченные от нынешней бедой и виной. О событиях текущих, свежих они не рассуждали. События эти складывались в памяти, как в кладовую, на будущее. И Фоменко казалось, что он даже не знает, что думает бригада о происходящем нынче, каждодневно. Потому, наверное, и мучился все эти дни, когда выматывал душу Удачливый. И молчал сейчас.

А Тофик Сулейманов, всегда взрывчатый, детонирующий от любого пустяка, сейчас собранно рубил правой рукой воздух.

– Нет, Удачливый. Тут все свои. И цену пломбам знаем. Три шестьдесят две и четыре двенадцать. Тебе не стыдно. А нам стыдно. Особенно перед комсомольцами. Хорошо, их здесь сейчас нет. Один бригадир. Пусть слышит, как мы тебя... без кассаций и обжалования...

Смысл последних слов даже не сразу дошел до Фоменко. И только когда Эльбрус бросил безжалостное: «В зону!» – ему стало понятно, что имел в виду нарочито спокойный сегодня Тофик. Девятнадцать судили одного. Судили по своему жесткому закону оскорбленных, обманутых людей. Судили яростно, потому что проступок одного стал их болью, от которой было одно избавление – безжалостное хирургическое вмешательство.

Девятнадцать человек поднялись в тот вечер в вагончике с грубо сработанных лавок. Девятнадцать раз упало в тишину произнесенное по-разному – резко, категорично: «В зону!»

Для бригадира это понятие было отвлеченным. Но эти девятнадцать и один, низко пригнувшийся на табуретке, помнили ту жизнь в деталях. Они несли в себе то ощущение несвободы, которое пришло как возмездие. И то ощущение собственной значимости, которое вернулось к ним здесь, на стройке, сплавлялось с памятью о той недавней жизни.

– Все. Михалыч. Мы решили. Твое слово. – Арсен говорил, будто процеживал слова. Фоменко посмотрел на него, потом перевел взгляд на сжавшегося Удачливого. Девятнадцать пар глаз проследили его взгляд. А он глядел на эту съежившуюся, одинокую фигурку на табурете, накрывшую острые коленки, выпирающие из-под серой ткани дешевеньких джинсов, и волна безысходной тоски и жалости поднималась, вспухала в Фоменко. Он готов был забыть и обиду, нанесенную лично ему – бригадиру, и свое смятение, и свою растерянность перед бесцеремонной, никак, казалось, не наказуемой наглостью. Арсен сочувственно обронил:

– Не жалей, бригадир. Он тебя уже не пожалел. Да и всех нас...

И было в этих словах такое, что Фоменко понял: он может своей властью, вопреки всем оставить Удачливого. Но тогда потеряет, отсечет напрочь этих девятнадцать, которые уже не простят ничего ни Удачливому, ни ему, бригадиру. Он, еще словно отступая, сделал последнюю попытку:

– Может, поговорить с администрацией... Стройка большая... В другую бригаду...

– Зачем засорять другие бригады? Ты же сам говорил вчера: ростверки кончаются. Ждет работа высшего класса.

– Да, ростверки... С вилами на бетон завтра уже не попрешь... Там работа ювелирная... – Фоменко отпускал фразы, словно время тянул. – Значит, сами решили?

– Сами.

Эльбрус и Коля Огрызков повелительно бросили: «Пошли!»

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.