Очень жаль, что мы стыдимся старых методов жизнеописания, остерегаясь повредить своим героям неосторожным словом. В результате они теряют в «объемности», вызывая в читателе скуку своей одномерностью. Между тем житейский опыт скоро научает нас, что человек, в особенности человек, работающий в искусстве и известный в своем кругу, редко воспринимается безоговорочно. Искусство – организм капризно тонкий, часто замешанный на субъективизме, даже пристрастии, и два человека, даже близкого понимания мира, редко сходятся в оценке одного явления, тем более явления едва становящегося и еще не освященного традицией.

На выставки, организованные Савелием Ямщиковым, выстраиваются очереди, его альбомы, проспекты, каталоги невозможно купить. Это признание высокой культуры, тонкого чутья, умной ориентации в предмете. Вместе с этим в среде профессионалов я слышал по его поводу выражения столь решительные, что их здесь и привести нельзя. Я вслушивался в интонацию и ловил недоумение («Как это ему удается?»), досаду («Этот кого хочешь обойдет!») и удивление («Когда он все это успевает?»). И чем более вслушивался, тем отчетливее понимал, что дело, может быть, просто в недостаточном словаре, потому что назови я его только ученым, мне не поверят, только реставратором – обвинят в непонимании сути реставрации, только искусствоведом – напомнят, что он неспециализирован и даже иногда поверхностен. А дело-то, кажется, просто в том, что он профессионал новой отрасли, порожденной сегодняшней тягой к исследованию и усвоению прошлого. Это область посредничества, высокопрофессионального просветительства, сопряженного с обширной организационной деятельностью. Время потребовало специалистов этой новой становящейся области, и они должны были прийти. Савелий Ямщиков – имя из них наиболее заметное.

Призвание

Реставрация не была детским призванием Ямщикова. Домашняя среда у него была другая. Реставрация была призванием времени, и он верно расслышал призыв. Он поступил на историческое отделение Московского университета в 1956 году. То было время «исторического» взрыва: старые города переполнились туристами; «Какой это век?» слышалось чаще, чем «Здравствуйте». Немедленно родилось и племя самодеятельных коллекционеров и расторопных хищников, накинувшихся на иконы и старые книги. Все искало защиты и изучения. Ямщиков ушел на вечернее отделение и стал работать во Всероссийском реставрационном центре. Дальше в трудовой книжке новых записей нет. Рассказывая автобиографию, человек в таких случаях обыкновенно заканчивает: «Где и работаю по настоящее время...»

Окружение

Я встретил его в пору, когда А. Тарковский снимал в Пскове «Андрея Рублева», и простодушные местные статисты, одетые мужиками, бегали по городу показываться домашним и возлюбленным, а помощники режиссера вылавливали их. Город светлел от исторических воспоминаний. Ямщиков – консультант фильма – в меру сил помогал на съемках и одновременно делал обычную свою работу, просматривая запасники Псковского музея и отбирая иконы для последующей реставрации. Профилактическую помощь оказывали памятникам тут же, в Поганкиных палатах, под тесными сводами старых купеческих кладовых.

Я приходил к реставраторам и смотрел, как «лечат» старые доски – уколами, пластырями, терпением и любовью. Иногда под громкие .советы или исторические экскурсы глухого заведующего музейным древлехранилищем Л. А. Творогова – одного из тех провинциальных ученых, которые больше известны городу своими причудами, чем открытиями. Так, улыбаясь привязанности Творогова к бездомным дворнягам, обыкновенно мало кто знал о том, что его исследования «Слова о полку Игореве» высоко ценились специалистами, а его забота о сохранении рукописей и старинных псковских книжных собраний была исполнена торжественной скупости, которая ведома только очень большим книжникам.

Однажды случайно выяснилось, что Ямщиков с Твороговым – воспитанники одной школы профессора Н. П. Сычева. При разнице лет (один учился у Сычева в 20-е, другой – в 50-е годы) это неожиданным образом углубляет общение, и ориентиры бесед расставляются вернее. А беседы тут были не праздные – уточнялась датировка того или иного памятника, прояснялись сюжетные отклонения. Глухота отделяла Творогова от будничного шума, надо было сразу идти к сути. Это постоянное напряжение иногда утомляло, но сейчас, когда старого ученого уже нет, пустота обозначилась резко и отчетливо и его советов недостает. Не менее важно было и то, что в старом «отшельнике» кипела живая душа Пскова, а это дороже книжного знания.

Меня поначалу удивлял круг знакомых Ямщикова в Пскове – реставраторы, кузнецы, врачи, журналисты, но скоро я увидел, что случайности тут не было. Все вместе они были – город, и кроме обыкновенной практической пользы, которую при нужде оказывали делу, были духовным кислородом, подсказчиками внутренних ритмов, ускользающей духовной стилистики, которую порою не прочтешь как следует, живя в одном только профессионально-художественном и историческом мире.

По обмолвкам Ямщикова я знал, что у него и в остальных старых городах, куда его заносит служба – в Костроме ли, Ярославле, Петрозаводске, – этот дружеский круг не тесен: при встрече он часто оговаривается чужими именами так, словно все мы давно знакомы друг с другом – это только отчасти происходит от рассеянности, больше же от действительного желания породнить всех для пользы дела.

Мне редко приходится бывать в его московской мастерской во Всеволожском переулке, но я люблю эти часы. Всякий раз я застаю там кого-нибудь за беседой с хозяином. Актеры, спортсмены, поэты, музыканты и уж, конечно, художники-реставраторы – всем здесь хорошо. Толпы обычно нет – приходит то один, то другой, но и когда сходятся, не теснят друг друга. Тут нет клубной атмосферы, беседа может показаться и монотонной, но временами она вспыхивает чисто и ясно, касается вопросов дорогих, важных, и тогда понимаешь ценность такой широты круга – тогда предмет освещается сразу со всех сторон и является неожиданно богатым, стереоскопическим. Чтение редко балует нас такой острой многосторонностью, удвоенной тем, что это делается сию минуту на коротких пространствах живого спора.

Я знаю, что тут нет предварительной хитрости, спровоцированности таких столкновений. Просто Ямщиков – настоящий москвич в стародавнем смысле: есть в нем эта коренная веселая энергия, эта бодрость психологии, это непременное желание тотчас перейти на «ты», чтобы скорее сделать собеседника или явление «своим», но не присвоить, а усвоить. И иногда это хорошо наблюдать – как приготовленные к очередной выставке работы, которые порою можно застать в его мастерской, перекликаются с ним, как он с уважительной настойчивостью, временами переходящей в нетерпимость, вживается в их мир, готовя проспекты и каталоги, как они «оглядываются» друг на друга и как хорошо входят в мир сегодняшних гостей, как, положим, простодушно-чопорный, холодновато-изящный XVIII век Григория Островского отзывается вольной, а то и бесцеремонной энергией XX.

Открытия

Это мы так называем. Это читательская и зрительская тоска по неожиданности, все реже утоляемая пестрым, отучившимся удивляться веком. Для реставратора открытие – вся его работа,

и он точнее называет ее «раскрытием» памятника. Каждая доска иконы, таит ли она под собою совершенный лик высочайшей школы или только твердую руку тверского богомаза, каждый холст, скрывает ли он великолепную кисть умного портретиста XVIII века или наивно мудрую живописную фантазию какого-нибудь кологривского «отшельника», есть открытие, есть дверь в полное света и глубины историческое миропонимание народа.

Реставратор – профессия, может быть, самая синтетическая. Живописец, философ, историк, ремесленник, психолог должны не соседствовать, а сплавляться в нем в живое целое с той свободой, которой порознь, может быть, и не было и в раскрываемых им великих мастерах. Совершенно сегодняшний человек, он все время живет подвижно в нескольких веках; раскрывает же он эти доски, листы, холсты, фрески не для вчера и не для одного сегодня, но для завтра, и это завтра должно быть внятно ему не менее прошедшего, чтобы мировоззрение его было устойчиво и труд делен и полнокровен. У этой профессии три лица повернуты в разные стороны, и шум времени в ней слышнее, чем в остальных человеческих занятиях.

Открытия (то, что зовется ими) – это мгновения, вспышки света, а между ними будни и будни, но в этих буднях нельзя ослаблять душу, потому что открытие не предсказуемо, оно может блеснуть вот из-под этой темной пелены олифы. На этом измятом листе. Это может быть сродни охоте и вырабатывает в реставраторе, в движении его руки хищную вкрадчивость, расслабленная кисть может враз сделаться цепкой, а ленивый взгляд собранным и точным. Я знаю это в Ямщикове. Я это видел, хотя судьба не приводила меня присутствовать при его открытиях.

Итак, все-таки об открытиях. Журналы и газеты применяли это слово к двум большим событиям, непосредственно связанным с именем Ямщикова. Оба были костромского корня – живописец

XVIII века Григорий Островский и художник, мыслитель, драматург, литератор Ефим Честняков, умерший в 1961 году, но чье имя грянуло внезапно как из дальней дали, – такая в нем была возрожденческая, прадавняя цельность и неохватность, до сих пор лишь краем задетая в статьях, исследованиях и даже одном романе об этом человеке. Оба имени уже отделились от имени Ямщикова, и достойно и уверенно стоят в истории искусства. Все правильно. Имена открывателей опадают как строительные леса, и памятник стоит высоко и торжественно, словно стоял всегда. Так что же движет открывателями? Что побуждает всякий раз со страстью пропагандировать новое имя, преодолевая инерцию и лень, недоверие и опаску тех, от кого зависит, будет ли помещение для выставки, бумага для каталога, типография для публикации, что заставляет пускаться с головою в нервные, порою даже слегка авантюрные предприятия, если уже не первым опытом открыватель знает, что его имя отойдет вместе с краткой жизнью журнала или газетного листа? Как легко подозревать честолюбие! Конечно, и не без него, но что стоит все это рядом с именем нового великого художника, который теперь навсегда останется на небосводе нашего искусства! И останется именно благодаря настойчивости и последовательности человека, часто рискующего репутацией, потому что, увы, доброе дело не всегда делается с ласковой обходительностью и всюду надобна агрессивность, а то и обходной маневр. Да что обходы! Бывают ситуации, когда надо сжать сердце и пойти к умирающему человеку, которому не до тебя, не до земных забот, и беспокоиться о передаче коллекции государству, как было с И. М. Вороновым в Печерах. Тяжело смотреть в глаза доброму к тебе человеку, тревожить его в такой момент суетными делами, а надо о деле думать. Не для себя, а для дела же, чтобы не умерла вместе с человеком прекрасная коллекция, достойная лучших музеев, чтобы не сгинули в безвестности и не разлетелись по темным частным углам великие холсты, которые должны войти в фонды музеев. И пусть картины в замечательной сохранности и сразу идут в экспозицию, но и это открытие, потому что новые работы даже и известных мастеров новым светом озаряют землю, мир, судьбу человека, его высокую и обыденную историю.

Будни

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.