Не убить Моцарта

— Автоматической. Сначала через шланг напивают воду, как в стиральную машину, потом вода сама нагревается, потом близнецов сажают друг против друга и закрывают их крышкой с двумя дырками, головы у них торчат наружу, а все остальное в воде. Потом включают такую машинку, и вода сама начинает их мыть.

— А мыло? — спрашивает мама, настроенная прагматически.

— Мыло наливают в такую дырочку, и оно превращается в пену. — И Маргарита в подробностях описывает всю технологию купания.

— А близнецы не пугаются машинки?

— Пугаются. Их для того и сажают друг против друга, они смотрят один на другого, успокаиваются и перестают плакать.

Чего только люди не придумывают для своего удобства, думает мать. И. естественно, встретившись с преподавательницей, спрашивает, как поживают ее близнецы. Преподавательница поражена. Какие близнецы? У нее вообще нет детей.

Никакие вопросы не в состоянии заставить маленькую Маргариту объяснить, зачем она придумала всю эту историю. Она молчит, смотрит лукаво и загадочно улыбается.

Желание выделиться, обратить на себя внимание часто лежит в основе детского вранья, а оно, в свою очередь, питается ощущением того, что нарушена социальная справедливость: «Мой папа купил себе новую «Ладу»!» Вот моему самолюбию и нанесен удар, потому что мой-то папа ничего не купил, но что мне стоит выдать тому мальчишке: «А у моего будет «Мерседес»!» Пауза. За ней следует вопрос: «Что ж он у тебя, министр, что ли?» Продолжение разговора зависит от моего чувства реальности.

Дети идеализируют своих родителей, они всегда приписывают им всемогущество и вездесущность. Ребенок не может понять, как это так — чей-то отец был в Африке или даже в Америке, а его не ездил дальше Русе: он не хочет примириться с тем, что чей-то отец переплывает Дунай, а его заходит в воду только до коленей.

«Папа, — спросил маленький мальчик, увидев огромного сенбернара Барри, — эта собака может бороться со львом?» «Может», — неосторожно ответил отец. «А ты?» — чистосердечно спросил малыш. Скромность отца была подвергнута серьезному испытанию.

Мне кажется, что родители поступят лучше и честнее, если вовремя откажутся от собственной мифологизации. Их мнимый авторитет слегка пострадает, зато это спасет детей от многих разочарований. Ребенку сравнительно легко принять, что его отец не может вступить в поединок со львом, и это не вызовет у него потрясения, но ему будет ужасно трудно уяснить себе, почему отец, который побеждает даже африканского льва, никак не может получить повышения по службе и часто, возвращаясь домой, хмуро заявляет: «И на этот раз мне ножку подставили!»

Дети болезненно переживают наши неудачи. Когда эта неудача постигает реальную личность, они переживают это еще сравнительно легко, но если сокрушено домашнее божество, ничто не может помешать злобе завладеть детской душой и обратиться против тех, кто был виновником вопиющей несправедливости. Это еще один шаг к асоциальности. Ребенок начинает делить общество на Они и Мы и проникается убеждением, что Они склонны всегда творить зло.

Немного можно сохранить в тайне от наших детей, иногда мне кажется даже, что ничто нельзя от них утаить.

Мы не можем внушить маленькому человечку, будто в доме у нас царят взаимопонимание и любовь, если этого нет в действительности. Его не проведешь. Как бы ни вели себя родители, если духовная связь между ними порвана, ребенок это чувствует. Не знаю, существует ли телепатия в тех формах, о которых сейчас много говорят, но что между людьми происходит духовное общение, которое не нуждается в словах и жестах, и что ребенок способен улавливать его и, наоборот, чувствовать, когда оно прерывается, в этом я убежден. Вот почему вопрос о том, надо ли во имя детей сохранять семью, если связь между родителями разорвана, остается спорным.

Когда я читаю в педагогических произведениях полезные и разумные рекомендации родителям, я всегда с неловкостью ощущаю, что мы идеализируем семью, вернее, мало считаемся с ее реальными возможностями. Если собрать воедино все напутствия и советы, как воспитывать ребенка, как с ним играть, как готовить его к труду, как с ним разговаривать и отвечать на его бесчисленные вопросы и так далее, мы увидим, что они просто не соответствуют тому времени, которым современный человек располагает для воспитания детей. Когда отец и мать работают, у них остается в день не больше двух часов, которые они могут посвятить детям. За что хвататься прежде всего? Какие требования пытаться осуществить и какими пренебречь?

В тех редких случаях, когда работает только отец, все воспитательные функции переходят к матери, она осуществляет их в меру своих сил и вынуждена испытывать на себе все отрицательные последствия того, что это она требовала, она наказывала, она осуществляла надзор. Отец приходит домой после работы, и ему предоставляется право только радоваться своим чадам. Ни для чего другого у него нет времени, да ему и не хочется заниматься черной работой. Тогда неизбежно папа становится более добрым из родителей: он ведь никогда нас не ругает, он только забавляется вместе с нами.

В сочинениях Макаренко неоднократно повторяется одно важное наблюдение: «Дети, выросшие в счастливых семьях, хорошо воспитаны». Да, действительно нет никаких сомнений в том, что счастье — лучший воспитатель, но его «научные основы», к сожалению, еще не установлены. Известно только, что все счастливые семьи похожи друг на друга, как утверждает Лев Николаевич Толстой, а несчастные в высшей степени «разнообразны». Может быть, следует добавить, что воспитание со своей стороны в значительной мере «отвечает» за счастье, и круг, таким образом, замкнется.

В современной семье нет единства и по вопросу о наказаниях, включая и самое примитивное — физическое. Многие родители категорически убеждены, что бить ребенка нельзя. И я в этом убежден, и моя жена тоже, и тем не менее каждый из нас поступал вопреки этому своему убеждению. Так что разница между нами и теми, кто верит в целительную роль насилия, заключается в том, что мы находимся в более жалком положении — мы страдаем от угрызений совести, так как мы преступаем свои взгляды. У нас есть только одно оправдание — нервы. Вопрос лишь в том, кто виноват, что наш собственный ребенок оказался в состоянии вывести нас из равновесия?

Обсуждать вопрос о физических наказаниях неприлично старомодно. И если следует о чем-то задуматься, так это о том, почему мы продолжаем их применять. Думаю, что отказаться от физических наказаний — значит не просто перестать отвешивать оплеухи. Когда ребенок первый раз в жизни чувствует боль, он не в состоянии вникнуть в смысл этого события. Первой оплеухой мы пробуждаем чувство страха и надеемся, что воспоминание о боли удержит провинившегося от повторного проступка. Таким образом, физическое наказание — это лишь разновидность воспитания страхом, а мы вынуждены признать, что в течение тысячелетий страх является воспитателем номер один и в семье, и в обществе. Чистосердечные слова стариков: «Ребенок должен расти в страхе» — не что иное, как синоним хорошего воспитания.

Страх физической боли — самый примитивный и самый ярко выраженный. Когда хозяин поднимает руку, битая собака тут же приникает к земле. Важно честно ответить самим себе, так же ли устарело воспитание страхом в какой бы то ни было форме, как побои. Здесь, однако, мы вступаем на скользкую почву: если есть наказание, то есть и страх перед ним. В конце концов институтом наказаний общество защищает себя.