Сафура и Кямала тоже ушли, после войны уже. Такая вот жизнь... От Сафуры и Кямалы у Алиаббаса было семеро внучат, и у всех семерых сейчас дом, дети, семья. Но вот ведь в чем беда: как ни велико было семейство Алиаббаса-киши, а все же был он в общем-то одинок.

Дело было в том, что свою Тубуханум Алиаббас-киши похоронил ровно три года назад и ночью этого субботнего дня, когда хар-туту исполнилось сто лет, лег он в постель, закрыл глаза, а Тубуханум пришла и встала перед ним как живая, не та, уже старая и седая, нет – перед ним была юная Тубуханум, какой она вошла когда-то в этот дом.

Припомнились Алиаббасу четыре строчки, которые прежде произносил он иногда в шутку и в которых теперь от шутки и следа не осталось:

Лежу – недужится телу, Встаю – тоскует душа. Когда ты ухала – для меня Не стало ни ночи, ни дня.

Старик понял, что и в эту ночь он не сумеет заснуть, будет вспоминать то, что было совсем-совсем давно, и сам будет удивляться: как это получается, что помнит хорошо все события детства, когда ему было пять-шесть лет, а то, о чем говорилось два дня назад, забывает начисто?

Вспоминались ему леса, отвесные скалы, купание с деревенскими ребятишками в пенящейся горной речке, вспоминалось, как он взбирался на неоседланного ишака и скакал, еще вспоминался ему его «чапиш», козленок, которого он кормил из рук зеленой листвой и который увязывался за ним, куда бы Алиаббас ни шел... Он сказал «чапиш», а вспомнился Джабиш – друг у него был, сосед, Джабиш его звали. Жив ли он, интересно? Жив, наверно, тамошние люди долго живут – это от воздуха, от воды.

А ты мало жил, а, Алиаббас-киши?

Все спали: мужчинам было постелено на раскладушках под тутом, и в лунном свете пространство под столетним деревом походило на общежитие; женщины и девушки спали на веранде первого этажа, на застекленном балконе второго этажа, а подростки и дети спали на крыше и видели теперь седьмой сон. Так будет до середины октября, потом постепенно девушки и женщины переберутся в дом, а мужчины – на веранду, на балкон, потом и они в дом, каждый к своей ясене. В самую последнюю очередь переберутся в дом дети. ' Все это будет потом, когда кончится лето, наступит осень. А пока что Алиаббас-киши, прислушиваясь к храпу из-под тутового дерева, снова думал, что вот ему не спится, и не потому, что во дворе громко храпят – он был привычен к таким звукам, они были для него почти как колыбельная, – а потому что... да нет, просто так – сон убежал, и все.

Алиаббас-киши и летом и зимой спал в доме, под одеялом и в белье, порой и в самый летний зной его донимала по ночам дрожь.

Алиаббасу-киши пришло в голову, что и сам он вроде того столетнего тутового дерева; подумал это, и ему показалось, что и все жилы у него в теле – ветки тута, сейчас осень, и ветки совсем сухие.

Его дети, внуки, невестки были чисто городскими жителями, они и понятия не имели о селе, о том селе у подножия гор, которое в последнее время все вспоминалось Алиаббасу-киши. Частенько по ночам он явственно чувствовал аромат чебреца, что растет на тех горах, и клубы тумана, когда-то окутывавшего их, через расстояние долгих лет навевали тягостную тоску.

Одного спросили: откуда ты родом, – он ответил: я еще не женат. Тубуханум была девчонкой из Ичери-шахара – Алиаббас, в сущности, был теперь сам тоже городским человеком – и по разговору и по мышлению. От села остались лишь воспоминания далеких лет да это вот, натужно пробивающееся через пелену годов одиночество.

II

Отец Алиаббаса-киши, переехав из села в Баку, устроился на Сабунчинских нефтяных промыслах – сначала рабочим, потом буровым мастером; теперь промыслы в тех местах разрослись, называются они «Лениннефть» и простираются от Сабунчей до Раманов. Здесь-то и провел почти все детство и юность Алиаббас-киши, но в нефтяники его не тянуло – он стал плотником. В те годы вышки были деревянными, а у Алиаббаса с раннего детства было особое пристрастие к плотницкому ремеслу, среди сверстников ему в этом деле не было равных. Со временем Алиаббас и вовсе отошел от промыслов – где бы ни жили люди, у них всегда есть нужда в плотниках...

Несколько лет назад Алиаббас-киши вышел наконец на пенсию и как-то вдруг сразу после этого ощутил, что совсем не стало силы в его руках, да и ноги почти отказывались служить. Для уста вдруг открылось, что его старая пила, и топор, и рубанок отныне тоже ни для чего не нужны – попусту только место занимают. Недаром говорится: у того, кто идет рубить дрова, топор бывает острым; ну, а если ты уже не ходок по дрова, стало быть, и топор твой тебе уже не надобен, хоть бы и острый. Или вот еще говорят: топор тешет – рука тешится, а тут какая уж потеха, когда все из рук валится.

Дня два назад Алиаббас вынес свою пилу, топор, молоток, рубанок, принялся мастерить скамеечку при входе во двор. Гвозди пошли вкривь и вкось, удар молотком пришелся по пальцу, а в довершение всего еще и топором попало по руке. Жена мясника Аганаджафа Баладжаханум, привычно страдавшая от безделья, сидя у окна своего дома, подняла такой невообразимый крик, что вмиг вокруг Алиаббаса-киши собралось добрых полквартала зевак.

– Вахсей!.. Старик отрубил топором руку!.. Агамухтар сказал:

– Послушай, отец, брось ты это дело! Ну на что тебе сдалась эта скамья?! Алхас-бек, сосед Алиаббаса-кишй из дома напротив, через улицу, поддакнул:

– Слушай, киши – сиди, лежи, спи, отдыхай, а?!

А сын работника бензоколонки Мейрангулу Алигулу, который писал стихи и был первым человеком в истории квартала, чье имя появлялось в газетах, журналах, изумленно сказал:

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.