Навес

– Что ни говорите, а старик здорово ожил! Того и гляди, завтра возьмет себе молодую жену...

Алиаббасу-киши уже реже – по ночам, когда сон не шел к нему, – вспоминались те четыре строчки:

Лежу – недужится телу, Встаю – тоскует душа. Когда ты ушла – для меня Не стало ни ночи, ни дня.

Всеобщее мнение было таково, что Алиаббас-киши, как и тутовое дерево у них во дворе, перешагнет, пожалуй, за добрую сотню лет.

Баладжаханум приходила иногда к дому Алиаббаса-киши и усаживалась у ворот на сделанную им скамью, как всегда, в окружении девушек со всех концов квартала, которые, урвав от дел хотя бы пять – десять минут, с удовольствием слушали ее веселую болтовню. Баладжаханум, громко похохатывая, изгрызала столько семечек, что вся мостовая вокруг сплошь покрывалась шелухой. А как-то раз, перехватив сердитый взгляд Алиаббаса, Баладжаханум успокоила старика:

– Подмету, подмету, дядя Алиаббас. Все подмету. Что поделать, если ты не догадываешься соорудить скамейку и перед нашим домом!..

И Баладжаханум засмеялась, щедро выставив золото, которое сверкало у нее во рту. Баладжаханум на все свои совершенно здоровые зубы надела золотые коронки, и гнусавая Фируза просто выходила из себя от зависти к этим золотым зубам.

Сама Баладжаханум не придала значения своим последним словам и уж тем более не ожидала услышать в ответ от Алиаббаса:

— А что ж, сколочу скамью и перед твоим домом.

— Правда? Большое спасибо, дядя Алиаббас! – Баладжаханум как будто никогда в жизни не радовалась так искренне. – Но только такую сделай, чтоб в целом квартале не было ни одной похожей! И маленький навес пусть будет, ладно, дядя Алиаббас? Чтобы летом было куда от солнца спрятаться, – стрекотала без умолку Баладжаханум.

В летнее время, с утра до самого вечера, пока мясник Аганаджаф не возвращался с работы, Баладжаханум только и делала, что, стоя у ворот, чесала язык то с одной, то с другой соседкой. Никому неведомо было, кто и когда готовит еду на пятерых ее, мал-мала меньше, ребятишек. Впрочем, гнусавая Фируза утверждала, будто мясник Аганаджаф – вот бедолага! – днем на колхозном рынке мясо продает, а вечерами потаенно от соседей стряпает обед на завтра; по этому поводу нам трудно что бы то ни было сказать, но уж что правда, то правда – все в округе почитали за благо попадаться пореже суровому мяснику на глаза, а вот сам Аганаджаф определенно побаивался Баладжаханум.

— Невелика мудрость, – сказал Алиаббас-киши, – сделаю и навес. – Суть была, конечно, не в том, чтобы Баладжаханум было удобно просиживать юбки на этой скамье под навесом и болтать без умолку, а в том, что еще одно изделие выйдет из-под рук уста. – Досок нужно немного...

— А-а, чего там доски! – воскликнула Баладжаханум. – Аганаджафу скажу – целый вагон досок раздобудет тебе.

И дня не прошло, а Алиаббас уже приступил к работе: сколотил перед домом Аганаджафа скамью, обтесал опоры для небольшого навеса, и работы ему оставалось еще на день – собрать навес. И тогда Баладжаханум назло таким, как гнусавая Фируза, усядется, вырядившись, словно на свадьбу, на этой отменной, с навесом, скамье.

Все в квартале решили, что новая скамья – вершина мастерства Алиаббаса-киши.

В то октябрьское утро как будто снова вернулось лето, и эта ненароком наступившая теплынь никак не вязалась с рассыпавшимися по двору листьями столетнего хар-тута. Чиркнув спичкой над газовой горелкой и поставив чайник на огонь, Анаханум привычными движениями колола на лотке сахар и посматривала в окно. Взгляд ее задержался на закрытом сарайчике свекра, потом на двери комнаты, где старик спал, и сердце Анаханум охватило смутное беспокойство.

Обычно Алиаббас-киши в этот час уже крутился во дворе.

Прошло какое-то время, проснулись мужчины, дети торопливо, чтобы не опоздать в школу, принялись за завтрак.

Алиаобас-киши все еще не выходил во двор.

Анаханум робко спросила о свекре у собиравшегося на работу Агамухтара. Агамухтар посмотрел в глаза жены, ни слова не сказал и, спустившись во двор. вошел в комнату, где спал отец.