Мост через пропасть

Ничего, что ветер плакал.

Меня словно бы опахнуло скорбью и надеждой, но так как причины этих чувств оставались скрытыми, а интонация стихотворения дышала глубокой печалью, я закручинился. В ту пору я лишь мог догадываться, что за скорбью человека, вынесшего на своих плечах войну, таятся неведомые мне страдания. Они так горьки, многозначны и необозримы, что их выражение должно носить характер, свойственный музыке. Разве симфоническую печаль мы связываем с определенным событием? Мы воспринимаем ее как результат многих болей и тревог, которые композитор испытал лично сам, извлек из судеб других людей и современных ему событий, вобрал из музыки предшественников, воспринял через постижение истории.

Позже, когда узнал, что привелось увидеть и вынести Виктору Гончарову на войне, как он бедовал, вернувшись инвалидом домой, к маме (старик отец погиб под Севастополем, добровольцем вступив в армию), какое недавно пережил предательское вероломство со стороны близкого друга (пока валялся в больнице, тот соблазнил его любимую девушку), мне открылось то, что возбудило невольную мелодию плача в стихотворении «Ветер слезно с кем-то спорит», что нашло воплощение в образе утлого, подбитого бурей корыта, в котором давно мечты уснули и лишь одни печали. Я сразу целиком принял и запомнил это стихотворение, но меня все-таки вводил в сомнение резкий переход от горевой беспросветности к романтическому задору, который тут же соскальзывал в смиренное самоуспокоение. Порой я склонен был думать, что Виктор Гончаров скатился к некоему трафарету: от упадка духа к оптимизму. Течение жизни поэта, мнилось мне, должно было ограничивать его чувства пределами отчаяния и скорби. Но в том-то и дело, что для меня оставались закрытыми ключевые факты из жизни Виктора Гончарова, которые предопределяли рывок его настроения: от беспросветности к надежде.

Мало-помалу мы откровенничали друг с другом все доверительнее, вот я и узнал о них.

В обстоятельствах летнего отступления сорок первого года один из младших командиров, находившихся в подчинении лейтенанта Гончарова, допустил преступное легкомыслие, в результате которого у него выкрали оружие. Комбат решил отдать вертопраха под трибунал, но Гончаров запротестовал. Комбат взбеленился и, ткнув пальцем в сторону сарая, приказал Гончарову проследовать туда и застрелиться. Гончаров тоже взбеленился. Ошибка могла окончиться дуэлью. Мимо них проходил командир дивизии, в прошлом он был начальником военного училища и помнил курсанта Гончарова. Комдив урезонил комбата, посоветовал считаться со сложностью обстановки, не велел судить провинившегося. Вскоре тяжелораненого Гончарова вывезли на последнем самолете из окружения. Тот, кого он защитил, остался в окружении. Именно этот человек, по-прежнему военный, но теперь уже в чине майора, окликнул в метро Виктора Гончарова, недавно еле выжившего после операции и теперь существовавшего кое-как на небольшую литинститутскую стипендию. Майор увез Гончарова к себе. Несколько месяцев вместе с женой выхаживал. Спасенный спас своего спасителя.

Нет сомнения, спады и взлеты настроения не могут не находиться в прямой зависимости от пик и обрывов в судьбе поэта. Мучительная переменчивость настроения вообще свойственна характеру Виктора Гончарова, но, сопровождая его жизнь, она и на день не в силах отменить постоянства его веры в творчество, доброту, самопожертвование, оптимизм. Исход самого обжигающего отчаяния Виктора Гончарова стихийно или сознательно всякий раз как бы вновь воплощается в образах стихотворения «Ветер слезно...»: «Я на нем большую мачту из мечты своей поставлю. Небо вырежу на парус. Месяц будет лучший якорь!» В этих же зримых образах мощно проявила себя потребность живописного выражения мира человека и мира природы.

В студенческое время с превеликим огорчением я догадался о том, что у разных родов искусства и у их жанров есть свои стесняющие творца возможности и очертания, правда, зыбкие, пульсирующие, способные выбрасываться за свои пределы, как солнечная плазма. Отсюда и «непостоянство» родовых и жанровых привязанностей. Скульптор и живописец Микеланджело пишет стихи, драматург Грибоедов сочиняет музыку, универсальный писатель Рабиндранат Тагор рисует, живописец Николай Рерих вдохновенно работает как поэт и прозаик... Догадался я также и о том, что новые поколения писателей, художников, музыкантов охотно довольствуются формальными средствами своих предшественников, не помышляя о создании свежих образно-стилистических средств, и жанров. Традиционно – фигура неизбежная, прочная, богатая. В его арсенале техника и содержание, достигнутые классиками. Изумительная действительность его произведений основывается на том, что он привычен, ясен, поглощается без усилий со стороны мозга и сердца. Труден переход от поэзии к прозе или драматургии, еще трудней он от прозы к поэзии, страшен и сложен, подчас трагически опасен – от писательства к скульптуре: риск тут почти таков, как если бы морской корабль с целью продолжения движения ринулся на сушу. Искательство, переброска из стихии в стихию немыслимы без риска. На приязнь, поддержку, понимание здесь не очень-то приходится рассчитывать. Даже удачливых и знаменитых людей ждут сложности. Наша поэзия, наш эстетический вкус и наш читатель не балуют белый стих. Даже Пушкин «горит» на этом. Возьмите «Бориса Годунова» и «Маленькие трагедии», которые никак не утвердятся при всей своей гениальности на театральной сцене, и вы согласитесь со мной. Замечательные поэмы Владимира Луговского, написанные белым стихом, так и не увенчались лауреатством. Превосходного генерала и талантливого писателя Петра Вершигору преследовало злословие: «Генералы считают его писателем, писатели – генералом». Композитор Никита Богословский, являющийся блистательным столичным остроумцем, издавший три юмористические книги, в какой уж раз не принят в Союз писателей. Знаменитый актер Иннокентий Смоктуновский недавно напечатал в журнале «Студенческий меридиан» записки о Чили, в которых открылся его поистине редкий писательский дар, и никто из критиков не закричал об этом. А вспомните Василия Шукшина. Он был оригинальным рассказчиком, имя его может дерзко и достойно держаться рядом с лучшими рассказчиками планеты. А часто ли печать замечала его как прозаика сквозь актерские и режиссерские достижения? В основном в последние годы его жизни.

Я специально пишу об этом обстоятельно, потому что приближаюсь к тому периоду в творчестве Виктора Гончарова, когда он сделается скульптором, графиком, живописцем, создателем жанра стихотворных лад, и когда критика забудет о нем как о поэте и не захочет замечать его скульптур, дружеских шаржей, сделанных пером, пейзажей маслом, пастельных портретов, и когда его искательство прекрасно воплотится в целом ряде необычайных произведений.

Я не претендую на исследование многообразного творчества Виктора Гончарова. Я всего лишь иду по следам личных впечатлений от его работы поэта, скульптора, живописца, рисовальщика, чтобы обратить внимание на его пластическое, нравственное, философское видение и чтобы разбить молчание.

Литинститут он окончил раньше меня. Много путешествовал. Мы встречались редко, а когда я вернулся на Урал, в Магнитогорск, – и того реже. В один из моих приездов в Москву он с присущей ему детской радостью похвастал, что занялся скульптурой, и, вероятно, не зря: кое-кому из людей понимающих его работы нравятся. Среди них Всеволод Иванов, Назым Хикмет, Ираклий Андроников, Михаил Светлов, Мариэтта Шагинян. Посмеиваясь, он рассказал, как в Малеевке, что под Старой Рузой, устроил веселый розыгрыш. Нашел серый камушек, высмотрел в нем мужское лицо и, чтобы лицо четко обозначилось, поскребся по камушку перочинным ножом. Неподалеку от Малеевки производились археологические раскопки. Ради потехи бросил камушек в грязь. Неделю спустя поднял его в присутствии директора Дома творчества писателей. Скульптура произвела на директора сильное впечатление. Психологический расчет оправдался: директору возоинилось, что кто-то нес скульптуру с раскопок, может, даже украл ее, да обронил. Гончаров хотел забрать «находку», не тут-то было: директор реквизировал ее, дабы собственноручно передать представителям науки. Прознав о камушке, в директорский кабинет потекли писатели, разглядывали мужское лицо, восторгались: дескать, умели древние. Решив покончить с мистификацией, Гончаров признался директору, что сделал скульптуру сам. Директор не поверил: он не из простаков и не позволит уплыть музейной вещице в частную коллекцию. Археологическая экспертиза разочаровала директора.

В другой свой приезд я увидел изображение того лица, которое обмануло директора и обитателей Дома творчества. Лицо было проникновенное, чуть огорченное сетованием и, казалось, восходило сквозь вековые напластования минувшего. После я целый день толокся в мастерской Виктора Гончарова. И хотя в ней было тесно, произведения, скопившиеся здесь, создавали впечатление неохватимое, многозначное, фантастическое. Акварели, терракотовые головы, глыбы иссиня-черного скальника, обкатанные морем и слегка тронутые победитовым резцом, перистый коралл, на фоне которого, напоминая Афродиту, словно бы вырастает из волны беломраморное женское тело, грецкий орех с пиршественно-радостной, плутовски отчаянной физиономией аварского джигита, древесные корни, среди которых нож и стамеска ловко отыскали низвержение бесстыдных человеческих фигур, триптих маслом – он еще не окончен – на сквозной мешковине величественные, соборной вышины люди, познавшие доблесть, страдания, тишину послевоенной земли. Выше триптиха (он дышал Россией), под потолком широкой улыбкой добродея улыбался Ярило. Превосходно увязались в жизнедающем патетическом образе главного славянского бога крымская сосна и береговой камень из Коктебеля. Как ни странно, поблизости от них, приколотый булавкой к стене, производил впечатление набросок пером на клочке бумаги: спиной к зрителю сидит на крохотном ослике горец, слегка приподнято левое плечо, на легком взмахе правая нога, и движется, движется, движется незадачливый всадник, песни да бесшабашность сопровождают его в дороге. Не впервые я удивлялся тому, какой тонкий он рисовальщик, Гончаров. Может, поэтому с придирчивой пристальностью остановился перед другим рисунком тушью, откуда проницательно, без усилий узнавая тайны посторонних душ, глядел на меня знакомый пиит. Но в следующий миг взликовал, потому что обнаружил в нем готовность к неунывности да еще и понял, почему она угнездилась в его натуре: обожает пройдоха плотоублажение, а жизнь поощряет его страсть, вот ведь только что угостила сахарной костью и впредь обещала баловать, если он будет верен бодрому мироощущению. Знал я пиита, находил, что дремучесть порождает в нем пороки, а выходит, что дремучесть-то – искусная маскировка, а под нею ясное понимание того, как достигается незыблемое благополучие. И постиг пиита не я, а Виктор Гончаров. Внешнюю похожесть я находил не суть важным достоинством. Пиит был похож, великолепно похож! И я подумал, что, пожалуй, недооцениваю ее. Наверно, не случайно так высоко ценят рабочие люди внешнюю похожесть в фотокарточках и живописных портретах. И все-таки то, что Гончарову удалось вытащить из потаенностей пиитовой натуры, главней, самое главное. Не без оторопи я склонился к голове стихотворца, вылепленного из глины. Сходство тоже отменное, и тоже знакомый, но ценимый мною, не за поэтическую продукцию – за неустанное гостеприимство. Приедешь. Гостиницы забиты. Друзья, кому ни позвонишь, к себе не зовут. А он безо всяких разговоров: «Ты где? Мчись сюда. Не захватишь ли чего мокренького?» Еще как захватишь: в знак благодарности за избавление от вокзальной ночевки! Он! Длиннющая, вогнуто-выпуклая шея. Кадык, будто повторение носа. Губы раструбом, в готовном напряжении, словно он собирался припасть к краю ведра.

О чем мы говорим во время встреч? Болтаем обо всем на свете. Он широко информирован! Чем плохо?! Своих идей у негр, конечно, нет. Чужих стихов не любит, но чтобы завидовать... Не он один только свои стихи считает настоящими стихами. А, плохо я гляжу: гримаса ненавистничества. Все. Не буду смотреть знакомых. Верно. Когда он судит о чужих стихах, не строгость в его голосе, а ненавистничество. Выходит, я вроде бы слишком нетребователен, коль общаюсь... Ах, Виктор, Виктор! Проницательный, беспощадный разоблачитель! А ведь ничего подобного в его поэзии нет. В поэзии он лирик, эпик, а в скульптуре сатирик. Ну, не всегда. Но ведь вон она, дьявольская Барабулиха, вырезанная из соснового корня! Какая чудовищная мстительность в ее глазах. А руки что-то рвут, раздирают. Да ей все равно, что рвать и раздирать. Ей лишь бы приносить зло. Вон у нее какое могучее правое плечо. Вместе с рукой это рычаг, способный совершать умопомрачительные злодеяния. Но почему-то я воспринимаю ее как явление физического палачества. А Гончарову она всего страшней духовно. Лада «Барабулиха» кончается у него словами: «Страшно. Думать мешает...» Рычаг злодеяний... Опять я как следует не рассмотрел. Рожа-то у Барабулихи полна ума, да такого каверзного, потаенного, что и не предусмотришь, откуда и как она сделает заход, чтобы усладить свою злокозненность. А еще страшней, и опять же в дереве, образ «Опустошенной». Любой из нас встречал опустошенных людей, но никто, по крайней мере в скульптуре, не брался их изобразить. Природа опустошенности, как и всякого трагического явления, многосложна. Навряд ли кому-то одному удастся постичь ее до конца. Глядя на «Опустошенную», понимаешь, что Гончаров изобразил не причинность опустошенности, а результат. Все разнообразие чувств, которое когда-то выражало это лицо, накрыло одно-единственное выражение: духовной истребленности. Глаза уводят в бездну, где тьма и никакого смысла. Подходит Гончаров и рассказывает, как нашел полено с закрученными, будто водовороты, сучками. Благодаря этим сучкам, превращенным в глаза, и удалось выявить опустошенность. Я вспомнил фразу из лады «Опустошенная»: «Нет нутра у этого человека». Раньше во мне кружило несогласие: пока человек жив, он не лишен нутра, пусть и скудного, кажущегося бездонным. Тут я согласился с Гончаровым: в действительности оно, разумеется, так, но искусство создает свою действительность ради утверждения истинных идейно-нравственных ценностей, а также ради бескомпромиссного негодования против чудищ духовного упадка.

Выдумка Виктора Гончарова столь неожиданная, что не перестаешь ей изумляться. Уезжая в командировку, он забыл вылить из кюветы проявитель. Проявитель высох. К донцу пристали кристаллы. По ним Виктор Гончаров нарисовал портрет молодой женщины. Портрет был пастельный. В белоэмалевой глубине нежно грустило голубое личико. Чем больше я стоял перед портретом, тем проникновенней воспринимал поэтичность этой женщины, как видно, испытавшей семейные невзгоды, раскаявшейся в своей опрометчивости, теперь счастливой, однако и по сей день переживавшей прежнюю жизненную неудачу. Цельные натуры страдают тяжко и длительно, и это передал Виктор Гончаров, как потом определилось для меня, когда слушал его рассказы об этой женщине.

Каких только лиц нет на планете! Бесконечность типажей, черт, гримов, выражений. Каким материалом воспользоваться, какие средства изобрести, чтобы изобразить хотя бы часть галактической туманности лиц? Меня всегда мучает это, а поиски неутешны. А он нашел, он изображает звездные скопления человеческих лиц. Вот они под стеклом, на горизонтальном стенде, вырезанные на косточках – сливовых, абрикосовых, манго, на ореховых скорлупках, на речной морской гальке. Вглядываюсь. Ба, да здесь целая галерея характеров: идеалист, трубокур, жуир, моралист, наушник, добросерд, хохмач, ехидна, страстотерпец, патетик, мечтатель, любомудр... И нет повторяющихся лиц, физиономий, рож, вывесок, будок... И легко улавливаешь расово-национальные признаки: славянские, восточные, негроидные, романские, семитские, монгольско-бурятские...

Он подарил мне вырезанного на сливовой косточке «Смеющегося скифа». И в самом деле круглолицый бородач смеялся! Были в его облике солнечность, простодушие, мощь. К сожалению, я потерял «Смеющегося скифа», но я и сейчас помню, как он смеется; и отношусь к нему как к славному человеку, жившему когда-то на земле, и впрямь жившему. Я убежден, что большое искусство имеет свойство волшебного преображения: оно обретает в нашей памяти подлинность живого, которое существует или недавно покинуло нас.

В Магнитогорск приезжал художник Михаил Рудаков. Я послал с ним в столицу камни горы Магнитной для Виктора Гончарова. Мой новый приезд в Москву совпал с днями, когда в зале на Беговой выставлялись скульптуры, живопись, графика Виктора Гончарова. Пожалуй, самое сильное впечатление на выставке производили работы, возникшие под огромным воздействием его поездки по Индии. Оказалось, что одним из камней, красным кармином, Виктор Гончаров написал на наждачной шкурке индийские пейзажи. Поразил меня делийский закат с двумя женщинами. И пламя заката, и женщины в красных сияющих сари, и пальмы над ними – все это было экзотически прекрасно, достоверно, поэтично. Специально подчеркну, что индийские пейзажи и скульптуры Гончаров создавал по памяти. Я доверял его памяти: доводилось видеть, как он свободно на бумаге, в глине и дереве воспроизводил лица наших общих знакомых. Теперь, когда я сам побывал в Индии и смотрю на снимки его индийских скульптур: на «Индию», «Раджу», «Самосвятого», «Мать», «Торговца кокосовыми орехами», «Сатьявачану», – я могу сказать, что они точно, глубоко, удивительно отражают образ, духовность, красоту и сложность этой замечательной страны. В том, что Гончарову прекрасно удалось изображение Индии, сказался его давний интерес к ее сказкам, эпосу, искусству, философии. «Торговца кокосовыми орехами» и «Сатьявачану» Виктор Гончаров создал из оболочки кокосовых орехов. В моем представлении эти скульптурные портреты всегда рядом. Рядом они находились на выставке, едины в ладе «Сатьявачана», потому что именно торговец кокосовыми орехами – старик с улыбкой, светящейся мудростью и чистотой, поведал Гончарову легенду о царе Индии Сатьявачане. Сатьявачана – правдивую речь ведущий. У него не было ни врагов, ни недругов. От своих подданных он не требовал преклонения, не ошибался, решая дела, не наказывал невинных, считал, что цель человеческой жизни не наслаждение и счастье, а знание и работа. Он ни разу не наградил недостойного и не нарушил своего обещания. Бог Яма осерчал, что Сатьявачана, становясь справедливее справедливого и честнее честного, все реже обращается к нему за советами. Осерчал и решил испытать его сердце, разум и душу – Яма ниспослал на Синдху (Индию) засуху, голод, неслыханные болезни. Орлы, дикие звери, крокодилы пожирали людей. Сатьявачана взмолился, и Яма посоветовал ему ради спасения народа: «...прикажи палачу отсечь тебе голову». Царь сказал сыну: «Будь беспощаден к себе и милостив к другим». И выполнил совет бога. Берег Ганга, где погребли голову царя, покрылся необозримым лесом, на каждом дереве плоды, подобные человеческой голове. То были кокосовые орехи, они спасли народ Синдху. Старик из Бенареса заключил легенду вещими словами: «Слава тому, кто не пожалеет собственной головы ради спасения Родины». Тема самопожертвования во имя Отечества и гражданской доблести пронизывала творчество раннего Виктора Гончарова. Доказательство этому прежде всего поэма «Голубиная балка». Еще проникновенней он решал ее в последнее десятилетие. Кроме лады «Сатьявачана», он посвятил ей поэмы «Художник» и «Любчо Барымов». «Художник» – о комиссаре и живописце Андрее Горбатове из Дымска, спасшем дивный северорусский собор. Замечательно мастерство поэмы: чеканный белый стих, захватывающий сюжет, героические характеры отца и маленького сына, словесная изобразительность на грани материальности. «Любчо Барымов» – о племяннике Георгия Димитрова, растерзанном гитлеровскими палачами в тюремном застенке. Верность теме Родины, свою любовь к народному эпосу Виктор Гончаров подтвердил в поэме «За Русскую землю», написанной по мотивам «Слова о полку Игореве».

Весной прошлого года, приехав в Планерское, я застал там Виктора Гончарова. Как и он, я поселился в доме возле моря, откуда видны скалистый Кара-Даг и мыс Хамельон. Погода менялась неожиданно, яростными порывами: то жар, то снежный ветер из степного Крыма, то прозрачный до стеклянности воздух, то накатит с моря облачность, что и в полдень сутемь в поселке. Но перепады погоды не могли отменить пробуждения земли. Цвели в обычной постепенности миндаль, медно-желтая магнолия, персики, иудино дерево, тамариск, дрок, золотой дождь.

Почти каждое утро, поднявшись раньше всех (да и ложился он позже всех), Виктор Гончаров, перекосив туловище тяжеленным мольбертом, уходил работать. Он писал море, береговые обрывы, горные склоны, малиновые и желтые от горицветов, туман, белые спирали абрикосовых веток. После завтрака, едва я входил к нему, меня встречали новые этюды. Он не жалел грунтованный картон и свинцовые тюбики с маслом. Ему посчастливилось ловко схватить пепельную дымку по-над Хамельоном, восходную оранжевость, бликующую на волнах, разноцветные глинисто-каменные осыпи, и все-таки нам претила обыкновенность этих этюдов, а за счет этого – колористическая скука. Мы ждали открытий. Он маялся и тоже ждал от себя открытий. Мы посматривали с надеждой на этюд вечера, сделанный им в деревне под Вышним Волочком, и он посматривал. Чтобы не извериться, взялся рисовать портреты. И сразу удача: получился сосредоточенный на своих чувствованиях инженер-интеллектуал. После, осмелев, Гончаров написал портрет официантки. Была в нем аляповатость из-за поспешности, однако ее натуру он запечатлел дерзостно и назвал, не отрешаясь от правды: «Всегда безгрешная». Мы и думать не думали над нравственной опасностью и распространенностью такого типа людей, а он заставил, и мы осознали, как многозначен этот тип и аморален. Потом были у него другие удачи, особенно свежо получались натюрморты. А когда он занялся скульптурой, мы совсем воспрянули духом: пошли отличные головы и барельефы. Больше других меня привлекал портрет физика, сработавшего свою внешность под Иисуса Христа.

Возвратясь в Москву, я не видел Виктора Гончарова до поздней осени. А как встретились, он обрадовал меня своим длительным путешествием по Сибири. Вот уж действительно искатель и непоседа. Бороздил Байкал, ходил по берегам Лены, облетал на вертолете Усть-Илии и, преодолев транспортные трудности, добрался до Звездного, который является одним из опорных пунктов Байкало-Амурской магистрали. Кстати, помог ему улететь из Усть-Кута в Звездный комсорг ЦК ВЛКСМ на БАМе Володя Давиченко, он же заместитель начальника этого железнодорожного строительства. Виктор Гончаров при всем своем доброжелательстве не спешит восторгаться людьми, которых встретил на пути. О Володе он говорит с восхищением: прекрасный организатор, чистый человек, верен слову и высоким комсомольским принципам, даже назвал его белорусским Че Геварой. Нет, не для пущей важности назвал. БАМ – не просто великое строительство, а строительство, требующее великой отдачи духовных и физических сил. По убеждению Виктора Гончарова, вчерашним десятиклассникам там делать нечего. На БАМе необходимы сложившиеся, доблестные, много умеющие труженики. Только преодоление природных условий на строительстве требует громадной воли. Чтобы не пускаться в пространные пояснения, Гончаров показал мне кулаки своих рук. Они были испещрены свежими шрамами. Около часа писал подвесной мост через реку в Звездном – и вот след: неистовство тамошнего гнуса. Я не мог этому не поверить – сам видел в Сибири, как взрослый мужчина из геодезической партии плакал и упал в траву: покамест он держит рейку, в его руки, лицо, шею впиваются рои паутов.

Сибирские этюды Гончарова, когда я их смотрел, радовали меня. Меньше в них жидкой синевы и свинцовости. Ярче цвет, потерялась робость перед тоновой контрастностью, не душат подробности. Простор, глушь, могучую красочность этой земли – все зацепил.