Мост через пропасть

Самым сильным – буду сам собой!

Разноцветным:

красным,

синим,

белым,

Радугу открывшим над рекой.

Захватывало дух воплощение, которое нашел для самого себя поэт. Увлекало его мощное желание независимости. Приводило в смятение обещание самому себе и еще кому-то, наверно, всем, кто прочтет, быть самим собой. Мне вспомнились люди, поступавшие не так, как должны были поступать по роду своего характера и ума, и я почувствовал в своем сердце сострадание, но оно не устранило моего недоумения. Если когда-нибудь случится встретить Виктора Гончарова, то попытаюсь разрешить это недоумение.

Я приехал в Москву учиться в Литературном институте, еще не зная, принят или нет. Только второго сентября выяснилось, что принят. Правда, занятия в институте еще не начались. Меня поселили в комнату, находившуюся под зданием Литинститута. Комната была густо уставлена железными кроватями, и сидели на них таланты, собравшиеся из разных краев нашей земли. В предшествующие дни я успел сдружиться с прозаиком Сергеем Никитиным, который перевелся в Литературный из Института международных отношений, с бывшим летчиком-истребителем Александром Шабалиным (как и Сергей Никитин, он был из Коврова) и с длинношеим Спартаком Куликовым из Сибири, недавно демобилизовавшимся из авиационных технических войск, принятым в институт за одно стихотворение и без аттестата зрелости. Было в комнате еще три свеженьких студента: учитель из Якутска, рабочий из Свердловска, сталинградец с физиономией пройдохи.

Надо было отпраздновать наше поступление в Литинститут. Скинулись. Никитина и меня отрядили на Палашевский рынок за картошкой. К нам, хотя и ходил на протезе, присоединился Шабалин. Цены на молоденькую картошку кусались. Купили старой, подмороженной: она выделяла коричневатый, клейкий, как патока, сок. К нашему возвращению был нарезан черный хлеб, почищена селедка. Оставалось сварить картошку. Между койками шныряющим шагом расхаживал какой-то человек. Не обращаясь ни к кому, он говорил о несправедливости в распределении славы, наград, званий, гонораров. Неоднократно ему пришлось выступать перед многолюдными аудиториями с поэтом, увешанным лауреатскими медалями, орденами, имеющим роскошную квартиру, дачу. Публика принимала его лучше, чем того поэта, и сам поэт высоко ставит его, а вот гниешь в подвале, мало печатают, замалчивают. В комнату заглянула девушка. Она пыталась вызвать гневающегося старшекурсника, но он злобно отмахнулся. Вскоре она опять стала вызывать его: стынет обед. Старшекурсник выскочил в коридор, где находился крохотный кухонный закуток, послышались ругань и звон разбитой посуды. Выскочил туда и я, возмущенный его издевательством над девушкой. Мы схватились. Нас растащили.

Картошка неприятно сластила, но с ржаным хлебом и селедкой мы уплели ее подчистую. Когда распивали белый напиток, появился другой старшекурсник. Мы встретили его с холодком. И этот, наверно, примется возвеличивать себя и, чего доброго, тоже раскочевряжится в кухонном закутке. Но не было в нем ни раздражающей верткости, ни брюзгливого нытья, ни презрения к нашим судьбам. Что-то больное в походке, сел на кровать, оперся о кизиловую палку. В глазах веселое любопытство, а сквозь это любопытство нет-нет и просветит грусть. Волосы черно-черные, со стеклянным отливом, линия носа обрывистая, губы темные, словно только что лакомился черемухой. Похож на индейца, а если глядеть сбоку – даже очень. Спросил, есть ли среди нас поэты. Отозвались Куликов, Шабалин и я.

– Почитайте.

Задиристо-театральный Куликов вылез из-за стола, продекламировал, пылая задором, стихотворение. Через мгновение мы принялись восторгаться, только черноволосый молчал.

– Чего думать? – возмутился Куликов. – У кого еще можно встретить такие образы: «гром ударил в свой железный барабан»? А про луну сколько писали?! И

никто не сказал ярче меня: «луны сверкает бронзовый топор».

– Хорошие образы.

– Хы, хорошие. Превосходные!

– Они выбрасываются из потока стихотворения, как сазан из реки, за ними исчезает содержание. А раз они существуют сами по себе, они просто-напросто упражнения на образность.

– Чего-то ни у кого раньше не было таких упражнений. Ну-ка, почитайте свои вирши. Поглядим, что за образы...

Перед тем как старшекурсник начал читать, кто-то спросил у него фамилию. Он нехотя ответил, что зовут его Семеном, а фамилия Гончаров, но стихи он подписывает именем Виктор Гончаров.

Я поразился: так вот кто у нас в комнате. Прямо невероятное совпадение. Я не утерпел и сказал, что в Сызрани купил шестой номер «Знамени» с его стихами. Он улыбнулся, поняв мою тщеславную радость, и стал читать фронтовые стихи. В них было о том, как в бою сквозь его грудь прошли расплавленные пули, как с него угрюмые солдаты неосторожно сняли сапоги и как он не осудил их за это, потому что им в бою жестоком не обойтись без кирзовых сапог. Затем было два госпитальных стихотворения, тоже вобравших в себя беспощадную военную действительность. В ту пору редко кто из поэтов поднимался до такой безбоязненной правды.