Молчун Косожкин

Натянула Тамара ему душу и оборвала, как канат под насыпкой. Теперь только и думал, как жить дальше. Вроде бы совсем забыл, что на шахту пришел вовсе не из-за Тамары, что его сознание и тело приняло работу, сложней и тяжелей которой, может быть, на земле и нету. И заснилась ему Васильевка с тихим дымом над трубами, с лаем собак, с уходящей меж сопок в тайгу дорогой, до восторга зазывной. И застряло в голове: возвращаться туда, иначе смерть. Две потери раздавят, как рудстойку в лаве. И уж соображал, как порушит старый дом, из него поменьше срубит, собак заведет, займется промыслом... А ласковая отборщица породы Елена (вовремя угадала, самого ослабевшего, как щенка, подобрала: «Мой будешь».

«Ладно, – подумал, – все равно теперь, чей». В порожней Васильевке не житье – тоже понимал.

Елена на детей щедрой оказалась: туда-сюда, и двое.

– Еще, что ли?.. – спрашивала деловито и, уловив в его глазах одобрение, мудро предостерегала: – Гляди. Я-то их – хоть сколько... Тебе кормить!

Федя догадался, что, кроме денег, ему и здоровья теперь надолго надо. Лопату – по боку, на курсы комбайнеров направился. На курсах не только техника, но попутно еще: «Как жили и боролись рабочие в царской России». Помощник главного инженера Волков спец был и по горному делу и по этой части. Рыжий, худой, он в первое время, пока не привык к Феде, все нервы себе порвал.

– Понимаешь? – надувал на тощей шее жилы.

– Ну! – Федя все понимал. – Правильно, что боролись.

– Это ответ?! – Волков кусал тонкие губы. – К чертовой тебя бы матери, да горняк ты хороший – учись.

Учился, и шахта ему стала видеться не тесным подземельем, а чудным живым существом с сердцем-стволом, с туловищем генеральных квершлагов, со щупальцами участков, которые, упруго извиваясь, проникают присосками забоев в пласты угля. Позже, когда заставлял свой комбайн пожирать уголь, на душе было восторженно тихо, как при хорошей летней заре. «Сколько же нас, дураков, с лопатами надо, чтоб вместо него?..» – думал, оглядываясь на переполненный углем конвейер.

Вроде бы все для жизни было теперь у Феди – нечего бога гневить да профсоюзу жаловаться, – а жизнь светила вполнакала, как подсевший аккумулятор в шахте. Сынишку возьмет на руки и мечтает: «От Тамары бы ты родился!» Иной раз аж стыдно станет от таких мыслей, замнет их в себе, задавит, а они опять наружу. Знал, что ждать нечего, но ждал, от себя самого притаивая: будет, кроме детей, у него радость, будет. А годы мало-помалу плыли и эдак мягонько унесли его с собой из молодости в заматерелую зрелость.

От речки низом потянуло ознобистым холодом. Тамара прижалась к Феде, вздрагивая, обвила руками, зашептала в лицо:

– Горячий ты какой! Вот не пущу тебя никуда, будем век сидеть у речки. Будем, а?

«Чего это она расшутилась?»

Обнимает. Мог ли мечтать о таком? А ему нехорошо, что обнимает. С Гореевым всю жизнь вот так. Он душу в узлы вязал, а она обнималась. Приезжала она, забрать хотела... Хотела бы, так забрала.

У Феди обида, может, и была всегда на Тамару, но ненависти – никогда, а сейчас он ее стал и ненавидеть. Нашел ее пальцы, расцепил и руки отвел от себя. Она, притихнув, выждала минуту и медленно отстранилась.

– Ведь любил же, – сказала обиженно. – И теперь любишь.

– Ну и ладно. Тебе-то что?

– Вот! Умеешь говорить, – упрекнула. – Когда надо тебе – говоришь. А тогда сказал хоть слово, а? Все по-другому было бы... Все!

– Не ври, – сорвалось, да не пожалел. Если даже и правдива в чем была – лжи-то больше. Не щепка же в реке, чтоб несло, куда попало? А послушать, так – звало в одну сторону, а правила в другую, нежеланную. Ну и плыви, и дорога тебе туда.

Федя поднялся, отошел к самой воде. В жуткой текучей тьме купались звезды, а взгляд тянуло в бесконечный провал. И самого тоже: вот только оступись и полетишь в холод, в бездонье.