Молчун Косожкин

Александр Плетнев| опубликовано в номере №1178, июнь 1976
  • В закладки
  • Вставить в блог

– Отругал меня сегодня. Спит, а я караулю, чтоб на смену не проспал, и сама задремала...

А вся «ругань» в погукивании да: «Ты это...»

Лет десять назад Феде в шахте переломило руку. Страшно переломило: разорвало мышцы, оголило кость. Багин вел его до подземного медпункта, уговаривал:

– Потерпи, Федя. Сейчас укол – и все... потерпи.

Федя нес здоровой рукой искалеченную, молчал, и лицо его ничего не выражало, только гуще обычного покрылось потом. В медпункте врач «Скорой помощи», молодой усатенький парень, залил чем-то рану и стал выковыривать из нее осколки угля. Федя глядел, как роется врач в его ране, а тот просил:

– Ты отвернись, чего тут интересного. Больно? Федя молчал.

И тут не выдержал Багин.

– Что ж ты делаешь, хрен моржовый! Укол пожалел, а долбишься, как дятел. Человек криком кричит, а он!..

– Терпит же... – растерялся врач. – А морфий в больнице. – И, торопясь, стал накладывать шину, а Федя повалился в обмороке.

– В забой бы тебя к нему! Он бы из тебя сделал человека! – рвался голос Багина на слезу. – Ты бы чуял болячки!

Федя погружался в речку, как в теплую ванну, хотя ледяные струи пронизывали до костей. Он поплыл к другому берегу, с наслаждением приглатывая, остужая себя еще изнутри. Коснувшись рукой дна, повернул и увидел под кленом женщину в белом халате. Федя вышел на песок и не знал, что делать, – женщина, поджав под себя ноги, сидела на его одеяле и улыбалась ему нетерпеливо как-то и просветленно.

– Ну иди же, Феденька, поздороваемся.

Федя узнал забытый голос, а лица не узнал, и ему сделалось так холодно, будто внутри у него был лед. Он попятился в воду, ощутил ступнями, что отмерзают, и подумал со страхом: как это мог только что весь быть в воде? И он пошел под клен, одно только соображая: нужно взять одежду и как-то одеться. То, о чем он мечтал пятнадцать лет – увидеть когда-нибудь Тамару, – произошло до противности не к месту. Было ему невыносимо стыдно стоять перед ней голым, в прилипших к телу сатиновых трусах. Немея от холода, он взял одежду, искоса увидел плечо Тамары, раковинку уха, и стало ему восторженно-страшно, потому что все это было похоже на сон, как и много раз и в самом деле, когда видел Тамару во сне, – страшно и радостно до озноба. Он оделся за кустом ивняка и долго стоял, думал, что сейчас выйдет под клен, а там никого не будет. Вышел и обрадовался: Тамара сидела, не исчезла, ждала его, глядела строго, без улыбки. Федя все это увидел коротко, одним – исподлобья – взглядом и спохватился: что это он поверил в голос, ведь лицо-то не ее? Сел поодаль, стал глядеть на реку.

– А я знала, что к сыновьям приедешь, – сказала, и Федя едва удержался, чтобы себя не выдать, – столько лет держал в памяти этот голос, а в последние годы не смог удержать, и ему было плохо жить с безголосой Тамарой в памяти.

– Я медсестрой тут работаю, а живу рядом, в поселке. Ты чего, посмотреть на меня не хочешь?

Федя не знал, что говорить, – слова-то и так в нем, как уголь в целике, а теперь и вовсе грудь будто цементом стянуло. Ему хотелось, чтоб Тамара ушла, и хотелось заплакать.

– В списки гляжу – Косожкины. Увидала их, боже мой! Ты и ты. Расспрашиваю о тебе... Да где! Слова не вытянешь – оба в тебя. И такие хорошенькие, здоровые ребята. Рядом, считай, жили, а столько лет...

Потом она долго молчала и рассматривала Федю. Он чувствовал, что Тамара его рассматривает и ждет, когда он заговорит, и думал о том, что сейчас он уйдет и не встретит ее уже до самой смерти. Река мягко разговаривала, шуршала осока, заря взнялась высоко и весело, и Феде хотелось запомнить эти звуки, зарю – запомнить, как когда-то давно-давно запомнил холодный, ветреный октябрьский исход дня в пришахтовом сквере, гремящий шум тополей, никак не хотевших раздеваться перед зимой, и рядом с собой Тамару, и ветер между ними, тугой, как стену, и боль, – у него тогда после драки с Гореевым болело не лицо, а где-то в груди и около горла...

А сейчас он услышал шорох Тамариного халата, мягкие шаги. Она села совсем рядом, тронула за руку.

– Феденька, неужели... все так же? Я вот... У меня... – замялась. – Неужели ты совсем не изменился?

  • В закладки
  • Вставить в блог
Представьтесь Facebook Google Twitter или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.

В 4-м номере читайте о знаменитом иконописце Андрее Рублеве, о творчестве одного из наших режиссеров-фронтовиков Григория Чухрая, о выдающемся писателе Жюле Верне, о жизни и творчестве выдающейся советской российской балерины Марии Семеновой, о трагической судьбе художника Михаила Соколова, создававшего свои произведения в сталинском лагере, о нашем гениальном ученом-практике Сергее Павловиче Корллеве, окончание детектива Наталии Солдатовой «Дурочка из переулочка» и многое другое.



Виджет Архива Смены

в этом номере

Пятилетка, молодежь, писатель

Член ЦК КПСС, первый секретарь правления Союза писателей СССР, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии Георгий Мокеевич Марков отвечает на вопросы журнала «Смена»

Сорок сороков

Рассказ