1

Прошло уже почти десять лет с тех пор, как Псковская гимназия отпраздновала свой 180-летний юбилей. В Псков были приглашены воспитанники этой бывшей гимназии, теперь школы, – ученые, писатели, художники и по просьбе директора дали урок старшим школьникам. Я позавидовал всем, кому предстояло дать эти уроки, потому что не мог присутствовать на торжестве. А мне хотелось рассказать о том, как в Псковской гимназии меня когда-то – был я еще совсем мальчиком – научили любить литературу. Сделал это Владимир Иванович Попов. Кстати, он же был любимым учителем Юрия Николаевича Тынянова, а Тынянов, в свою очередь, был моим учителем и другом.

Попов не заставлял нас учить литературу по учебнику. Он учил нас литературой. Он умел связывать литературу с жизнью, и литература представлялась нам живой, необыкновенной, полной тех чувств и ощущений, которые всеми нами тогда владели. Сохранились сочинения его учеников. И в этих сочинениях, как в зеркале, видна та нравственная сторона преподавания, тот высокий уровень, который был задан этим выдающимся и очень скромным педагогом.

Одно из сочинений Тынянова сохранилось у его школьного друга, известного ученого, действительного члена Академии медицинских наук Августа Андреевича Летавета. Называется оно – кстати, название звучит очень современно – «Жизнь хороша, когда мы в ней необходимое звено».

Вот несколько цитат.

«С тех пор, как движется в заколдованном круге неразрывная цепь человеческого бытия, было замечено: рука об руку идут все люди, кто бы то ни был, принц или нищий, и часто жизнь нищего влияет больше на судьбу короля, чем жизнь придворного; и у этой живой человеческой цели есть свои законы: если цепь движется с бешеной быстротой, и мелькают огни, и в бестолковой сутолоке пляшут и толкутся люди, то каждый должен бежать; и если живая цепь, как змея, подвигается вперед со страшной медлительностью, если человечество ползает на четвереньках, – каждый должен ползти.

И давно уже появились среди этой толпы люди со слишком глубокими, слишком ясными глазами, которые не хотят плясать страшный танец жизненной бестолочи и не хотят пресмыкаться, когда пресмыкаются другие.

И людская цепь уносится далеко-далеко, тогда как безумец один – смотрит на звезды. Первым задумался над этим человеком Шекспир и назвал его Гамлетом, принцем датским. И с тех пор в цепи бытия кровь Гамлета передается от рода к роду, и последние потомки его названы страшным именем «лишних людей».

«У моря сердитого, у моря полночного юноша бледный стоит» (Гейне); и вот думает он уже много веков над тем, как «разрешить старую, полную муки загадку»: кто это – Жизнь? Для чего она? «И кто живет там, над,золотыми звездами?» И если мы всмотримся в лицо этого юноши, нас поразит странное его несходство со средним человеческим лицом; это лицо Гейне, и лицо Лермонтова, и лицо Гамсуна, это лицо Гамлета; и вместе с этой странной отличностью от обычного человеческого лица нас поразит его высшая человеческая красота – намеки на нечто совсем иное, гордое и прекрасное, чему нет имени в нашей жизни.

Пора ныне понять, что все, что остается за бортом реальной жизни, – эти чужестранцы, эти святые бродяги земли, – они лишние для действительности, но они необходимые звенья той жизни, к которой они приближают человечество, может быть, одним своим появлением».

Это сочинение Тынянов написал в 1911 году, когда ему было 16 лет. За год до окончания гимназии...

2

Наш учитель понимал, что в мире не существует более сильного и прекрасного средства, чем литература, чтобы заставить людей прямо смотреть друг другу в глаза.

Все это относилось к нравственной стороне его преподавания. Но была и другая. На уроках Владимира Ивановича для меня впервые открылась соотнесенность между литературой и жизнью. В Николеньке толстовского «Детства» я узнавал себя. Я ехал с Олениным на Кавказ. Мой отец служил в Омском пехотном полку, и среди офицеров я искал Вершинина и Тузенбаха, а среди гимназистов Гарина-Михайловского – своих товарищей по классу. В провинциальном городе, битком набитом реалистами, семинаристами, студентами учительского института, постоянно спорили о Горьком, Леониде Андрееве, Куприне. Спорили и мы – по-детски, но с чувством значительности, поднимавшим нас в собственных глазах.

Преподавание литературы, в котором были заложены начала свободного ее изучения, возвращало к прочитанному охотой, а не силой. Ничего окаменелого не было для нас в Лермонтове, в Гоголе и, уж конечно, в Льве Толстом, смерть которого – за два года до моего поступления в гимназию – я помню прекрасно. Мы занимались литературой продолжающейся, в которой никто не превращался в свое собственное бронзовое или каменное изваяние.

Конечно, русская литература открылась для меня не только на уроках Владимира Ивановича Попова. Нельзя сказать, чтобы у нас был книжный дом, – семья была военная. Но старший брат, на всю жизнь оставшийся близким другом Юрия Тынянова, любил литературу, и у него была библиотека, помещавшаяся в большом книжном шкафу. Правда, доступа к этой библиотеке у меня не было, но однажды, в то время, когда брат был в отъезде, в Петербурге, случайность помогла мне проникнуть в книжный шкаф. Домашняя работница нечаянно разбила стекла – и передо мной открылся целый мир: Чехов, Тургенев, Гончаров, Ибсен, Гамсун...

Именно благодаря тому, что в своем ненасытном чтении я читал не отдельные романы, а целые собрания сочинений, от первого до последнего тома, образы авторов стали возникать передо мной с удивительной определенностью и силой.

Тургенев – это был для меня летний день на каникулах, когда, не расставаясь с книгой, можно успеть так много. Это ловля пескарей где-нибудь за городом. Это долгое, интересное купание на Великой, когда можно нырять с мола и плыть поперек волны. Это гимназическая куртка, накинутая на голое тело, потому что стоит ли одеваться, чтобы сбегать домой за парой котлет и горбушкой посоленного хлеба...

Это Рудин, из-за которого я чуть не утонул. Потрясенный тем, что в конце романа он должен ехать в Пензу, но соглашается ехать в Тамбов только потому, что в Пензу нет лошадей, я задумался, заплыл очень далеко и, кое-как добравшись до противоположного берега, рухнул на песок, задохнувшись, с обмякшими руками и ногами...

В этом внутренне связанном чтении мне всегда слышалось что-то музыкальное – взлеты громкости, повторение мелодии, чувство времени, которое у каждого писателя было своим. Тургенев был медленен, его короткие романы казались длинными. У Гончарова длинноты превращались в протяженность, которую не хотелось читать. Достоевский был быстр, стремителен, энергичен, требователен, зол. Он заставлял читателя надолго останавливаться там, где это было для него необходимо, чтобы снова обрушиться на него серией немыслимых, скандальных ударов

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.