Малинник

И тогда он, высохший и бледный, с пресными глазами, подошел к окну и захлопнул форточку; жена и не пошелохнулась, только слегка всхрапнула, и шевельнулось над ней одеяло.

Старик присел у подоконника, опустил голову на ладонь и снова к своим мыслям вернулся: сколько раз он хотел решиться, поехать туда, к лесу, в деревушку Костенки, найти тех. кто жив остался. Может, и дед Архип уцелел, кто знает, он старик крепкий, такие до ста дотягивают. А если не его. то хотя бы внуков деда увидеть. Петьку и Федюшку, они-то живы остались... Найти их, прощения попросить... Хотя нет, за что просить? Не прощения просить, а рассказать правду, они ведь тоже люди, должны понять его, человек — существо слабое, со всяким случиться может... А что случиться? Никто ведь не знает, даже он сам, как оно все было... Значит, надо ехать, узнать правду, какой бы горькой она ни была...

А если не шальная пуля, если дед ее в спину пустил, то как тогда быть? Внуки все знают, и не только они... Тогда почему его в список на обелиске вписали? Может, сочли мертвым и простили?

Кто ее, эту правду, знает?

Столько лет сомнения в себе держал, людей боялся, шарахался от них, родной жене ничего не рассказывал. Но сколько же можно эту боль терпеть? Ведь не сегодня-завтра помереть может. И что тогда? Унесет в могилу свою тайну, свой грех — и не будет душе покоя ни на земле, ни на небе.

Обескровленными, сухими губами старик еле слышно прошептал: надо ехать. И словно светлый луч в окно заглянул: ехать! Ехать сегодня же, будить старуху, пусть костюм выходной достанет, съестное в корзинку соберет, поплачется на дорогу, попричитает, поругается... Но ехать, обязательно ехать. Опасаясь раздумать, старик еще раз повторил эти слова шепотом и впервые за последние дни вздохнул облегченно.

Старик услышал, как лязгнула металлическая дверь, и через несколько секунд пронзительный гудок резанул дремотную пустоту станции; вагоны со скрежетом дернулись, и зеленая гусеница состава поползла прочь. Он тяжело опустился на перевернутую корзину, и ему кошмарным сном вспомнилась ночь, проведенная в общем вагоне: дикие храпы хмельных мужиков на верхних полках, нестерпимый запах окалины сырого угля, всхлипывание грудных младенцев, одурело бегавшая по вагону проводница с багровым лицом — все было отвратительно. В проходе висел смрадный туман, и, чтобы не задохнуться, он каждые полчаса выходил в тамбур.

Летняя ночь зябко холодила воздух, высохшие глаза оживали, и, чтобы как-то забыться, он утыкался в окно и на время заглушал боль. Мчался за окном черный ветер, бешеным галопом проносились искрящиеся табуны огней, рассыпались города, деревеньки. Иной раз ударом молнии вонзался во тьму встречный состав; с грохотом и напором, раздвигая тяжелой тушей пространство, давя с жестокостью земную плоть, он обрывался на последнем вагоне, и казалось, что не было его вовсе — из чего вышел, в то и сгинул.

Поспать не удалось. Немного прикорнул под утро, но опять непутевый сон приснился: один в пустой комнате, белые гладкие стены, нигде не видно дверей, даже щелочки не сыскать; только он с места сдвинулся, как стены начали падать, он даже зажмурился, ожидая чего-то страшного...

Хорошо, вагон тряхануло — и он очнулся, подумал с испугом: все ли так делает, нет ли ошибки какой? Может, напрасно с места сорвался? И мысль подобралась подленькая, на слабинку бьющая: выйти на первой станции и домой вернуться. Гори оно все синим пламенем! И так подохну, безо всего, без правды, без прощения, без исповеди! Кому оно все это нужно? Сколько ее осталось, жизни-то этой? Как-нибудь доживет, домучается, все равно все в земле гнить будем, как те смертные, что до него были, что после будут.

И согласился было: да, надо выйти. Но кто-то цепкий, словно следивший за ним сверху, заорал: «Стой, сукин сын! Куда ты?!. Стой!»

Он этот голос сразу признал. Это дед Архип кричал, еще тогда, слова в спину летели: узнал, почувствовал их мгновенно, и все белым светом в памяти озарилось: он, растерянный и оглушенный, уронив автомат, с кровоточащей рукой, ничего не видя — ни трупов, ни деда с берданкой, побрел наугад, как слепой, а затем бегом к изгороди, к лесу... И тут он услышал крик, и за ним впилась в спину страшная боль, насквозь, через грудь; когда падал в зеленое марево, то увидел перед собой красную ягоду и удивился: зачем она?

Подлую мысль, что в вагоне пыталась ладиться — обратно вернуться, старик отогнал. Сказал себе: смотри, старый, возвернешься домой, не душой страдать будешь, а кровью изойдешь, как тварь последняя, и тогда нигде тебе покоя не будет, ничто не примет тебя — ни земля, ни бог.

Старик долго сидел на станции и все как в забытьи был; только глухо прогрохотавший товарняк заставил его вздрогнуть и очнуться. Аукнулась долгая бессонница; тело будто в алюминиевую фольгу упаковали, веки словно песком присыпало, во рту привкус железистый, и слабость такая, хоть прямо у шпал ложись и уснул бы замертво.

Вокзал он как-то и не признал сразу; то ли туман, табачным дымом зависший, мешал, то ли представить не мог, где он. Показалось, что вышел на незнакомой станции, ошибся, переволновался, может, и проводница сдуру не там высадила.

Поднялся, подхватил корзинку и вокруг огляделся; все поплыло как в забытой детской картинке: одноэтажное здание кирпичного вокзала, белая вывеска с черными буквами и траурной каймой, запыленный сквер с чахлой зеленью, маячивший милиционер у билетной кассы — все как тогда, в предвоенные годы, словно и не менялось ничего.

А может, действительно ничего и не было? Пригрезилось все. Не было разъяренной трескотни выстрелов в Костенках, не было друзей, залитых кровью, не было отупляющей близости смерти. Не было той жалкой секундной вспышки, которая не убила его, а даровала пожизненное терзание. И тут же спросил себя: что тогда привело сюда, на забытую богом и людьми станцию?..

Старик заметил, что на него с пристрастием и подозрительностью поглядывает молодой страж порядка, покосились станционные рабочие, прошедшие рядом с кирками и лопатами, с любопытством взирают редкие пассажиры, ожидающие утренней электрички. Понял, что вызывает недоумение, и люди гадают, прикидывают: откуда этот старик в соломенной шляпе и с корзиной?

Он не спеша побрел вдоль путей, пытаясь припомнить, в какую ему сторону выходить. Где та дорога, что в Костенковский лес вела? И память, в которую теперь и верить трудно, подсказала: от районного центра до леса километров двадцать. Если идти вдоль железнодорожного полотна, то обязательно должен быть переезд. А через него та самая дорога и проходит.

Через несколько минут станция и вокзал остались позади. Над рельсами висела молочная туманная пелена; то ли не хотел день разгораться, то ли погода портилась, к дождю подгадывала. Прошло еще немного времени, и все укрылось синюшным светом, потеряло очертания.