Малинник

— Да не трынди ты, плохо мне... Окно открой.

Жена закряхтела, поднялась, уныло зашаркала ногами, подошла к окну; резко хлопнула форточка. Он пугливо вздрогнул. И тотчас волной вкатился сквозняк, выметая из комнаты дурное и нечистое, заползая исподтишка под одеяло, покалывая руки и ноги. Последние капли ночного страха рассеялись, и пришло радостное облегчение: спасен, жив!

— Сколь тебе говорила, валерьянку пей... Ишь, воняет она ему. Форточку потом прикрой, застудишь меня!

Старуха еще долго скрипит жестяным голосом, долго ерзает, пока укладывается, а в нем возмущение, как накипь, поднялось: до чего ж вредная стала, стерва, прости господи...

Повернулся к окну лицом, а заснуть не может. Лежит с открытыми глазами и подмечает: за окном миллионы нитей тьму соткали, фонарь стоит уличный, сиротливый, как выгоревшее пятно маячит. Но с ним хоть полегче немного: без желтой полоски света он сейчас бы как в липкой грязи валялся — темноты старик выносить не может.

В соседском дворе собачонка тявкнула, спросонья, что ли? Подумал, сейчас собачий перебрех начнется, ан нет... По-прежнему глушь тихая. Отвернулся к стене, попытался заснуть, но опять сердце схватило... Похоже, без валерьянки ему из этой боли не выпутаться.

Как же он ненавидит эти пилюльки, капельки!.. Еще когда в госпитале валялся, медсестры чуть ли не силком таблетки в рот впихивали. Не хотел, отказывался от лекарств. Для себя он тогда твердо решил: если сейчас помереть суждено — такова, значит, судьба.

А что ему смерть? Он ее уже давно поджидает, только вот жутко умереть ночью, под утро; еще когда-то давно от матери слышал, что люди, дурно прожившие жизнь, под утро и умирают.

Как хорошо было, умри бы он тогда в госпитале: не было бы сейчас ни этих снов, ни смрадной темноты, ничего из прошлого, что мучительной болью изо дня в день в душе отзывается. Ведь просил же тогда бога: дай смерть, не терзай меня, а бог только усмехнулся едко и сказал: живи.

А зачем, зачем живи?

Чтобы каждый день себя спрашивать: кто ты? Трус или мерзавец? Виновен или нет? А если виновен, то в чем вина?

Нет, не в чем мне каяться, я всю жизнь и так во искупление грехов жил: работал с утра до вечера, чужих подвигов не выдумывал, за красный стол не рвался, орденами не красовался, на инвалидность не напирал — негнущуюся руку в карман прятал, шрам на спине от чужих глаз прикрывал... Так сколько же мне эту память носить, сколько мне от нее еще муки терпеть?

Последние годы как-то и думать забыл — все, мол, похоронил, — а оно ишь как вышло, в один момент ударило, прикрутило, письмецом припечатало. Он тот день хорошо помнит, разве его забудешь? Он тогда по огороду возился, весенние хлопоты справлял. Жена и принесла конверт: держи, пишут тебе. Он сразу и не понял: от кого это? Почерк был детский, адрес написан с ошибкой, номер дома не его указан. Это уж почтальонша постаралась: она всех, кто по их улице живет, в лицо и по фамилии знает.

Как-то не по себе стало, когда обратный адрес разглядел. Торопливо разорвал конверт, пробежал глазами косые ряды строчек: «Уважаемый... мы хотим сообщить... наша пионерская дружина шефствует над памятниками... разыскиваем родственников партизан... в братской могиле у Костенковского леса... в ответ на письмо узнали, что вы записаны ошибочно... нам сообщили, что вы живы... вас тяжело ранило, и после боя отправили самолетом на Большую землю... наградили орденом...»

Ноги как ватные стали, в груди что-то щелкнуло и по всему телу стремительно разлилась боль; показалось, что полетел в глубокую яму, еще за лопату схватился, она вывернулась и вместе с ним на грядку осела... И услышал, как кто-то громко зачитал: «Орденом наградили...»

Нет, не орденом, а вечной, адской мукой! Лучше бы он там, возле леса, под обелиском лег, чем в этой жизни терзаться... Нет, не орденом...

Старуха, приметив его, лежавшего на огородной грядке, шум и крик подняла, соседей попереполошила, те неотложку вызвали, медики его в город отправили, в госпиталь для инвалидов войны.

...И почему он в госпитале не умер? Разве это жизнь, когда бессонными ночами доживаешь до предела и ожидаешь утра.

Старик тяжело поднялся и потянулся рукой к тумбочке, где стоял стакан с водой и флакон с валерьянкой.

Рассвет за окном только-только прорезаться начал, самая завязь его: выползало из-за бугра солнце, мазнули по небу серебристые полоски, все начало наливаться цветом, обретать явственные очертания — день себе дорогу расчищал.