Липы

Две тропинки бегут, прерываясь, вдоль домов. То ли люди не могут протоптать их окончательно, то ли траве не хватает весны и лета, чтобы затянуть, заживить стежку полностью тонкой зеленой кожицей. Так и существует она, то пропадая в низинке, то возникая на взгорке, — продукт неустойчивого равновесия.

Сама Белая тоже, можно сказать, продукт неустойчивого равновесия. Имею в виду не возникновение Белой. Деревня старинная, зачиналась когда-то прочно, с размахом, располагаясь на оживленном тогда пути из русского Поволжья в мордву и мерю, не зря иные избы до сих пор стоят (сейчас уже по отношению к ним надо говорить: «сидят») на осыпающихся и тем не менее пока весьма дебелых кирпичных фундаментах. Нет. Продукт неустойчивого равновесия — сегодняшний день Белой, ее старость. Впрочем, старость всегда неустойчива: малейшее дуновение, перемена давления меняют соотношение сил.

И ветхость изб, и отсутствие надворных построек — непривычно и даже тревожно видеть избу, вкруг которой не клубится, не плодится, не зеленеет жизнь, избу раздели, избу лишили ее питающей, в том числе и в прямом смысле слова, ее водоохранной зоны — говорит о том, что Белая не просто старая деревня. Она стариковская.

Живут здесь в подавляющем большинстве своем старики. И райцентр, и город, и просто разные города и веси, где обосновались их дети и внуки, далеко от Белой. Даже по праздникам, по выходным в Белую не наездишься, а самим старикам хозяйство вести уже не под силу. И рада бы Белая помочь провиантом своим новоявленным горожанам, да кишка тонка. Куры да палисадники, да по нескольку грядок в ранее обширных, а теперь разгороженных и бурьяном зарастающих огородах — вот и все хозяйство. Раньше огороды всячески оберегали от кур: держали последних в базках за оградами из металлической сетки, подрезали бедолагам крылья, чтоб не залетали куда не следует. Теперь же куры бродят повсюду беспрепятственно. Впрочем, как ни странно, теперь с падением препон интерес к экономическому вредительству они потеряли. Выроют ямку в земле и целыми днями сидят в них, дремлют на солнышке. Петух только лениво бродит меж своего окопавшегося гарема. Какой ему, петуху, навар с окопавшихся-то?

Куры в Белой тоже как будто бы постарели.

Белая — деревня не просто стариковская. Белая — деревня старушечья. Старик — он существо нежное, хрупкое, до таких преклонных годов не дотягивает. Сковыривается где-нибудь на подступах к семидесяти. Другое дело — старуха. Хорошей старухе сносу не бывает. Вошла в старушечий возраст и бредет в нем, бредет, не в силах выйти из этого мерно влекущего течения. Вон в Москве, говорят, всех дедов, которым исполнилось девяносто, на особый учет берут, персональных врачей к ним прикрепляют. А старух, достигших тех же годов, не берут. Никого к ним не прикрепляют. Много их, старух-долгожительниц, на всех персональных врачей не настачишься. А раз много, то и для науки особого интереса они не представляют. Интерес для науки представляет то, чего мало. А жгучий интерес — то, чего и вовсе нету. Что уже исчезло. Исчезнувший вид. Что старуха? Организм грубый, простой, приспособляемый. Старики — вот исчезающий вид.

В Белой они бы тоже исчезли, сгинули бы, самоистребились, кабы не старухи. Жива старуха, и дед, глядишь, живой. Бегает. Случилось же что — и на старуху бывает проруха! — хлопнулась, как тут выражаются, старушонка, и деда, глядишь, и след простыл. Не бегает. Не живет. А если и живет, то не в Белой. И так-то не очень надежное, капризное, нежизнестойкое существо, без бабки оно, показывает практика, по месту жительства не задерживается. Пример тому дан еще в незабвенных «Старосветских помещиках». Или туда, или сюда — куда-то да девается престарелый вдовец. Или в дальнюю дорогу, или в ближнюю.

«Дальняя дорога» в Белой, пожалуй, самая короткая: погост здесь прямо за околицей, в березовом лесу, чистом и светлом, в котором, согласно поговорке, не молиться, а веселиться. «Ближняя» же зачастую далеконька: и в райцентр, и в город, и в разные прочие города и веси, в которых проживают выходцы из Белой. Старуха же вполне способна к автономному существованию, и большая часть жителей Белой одинокие старухи.

Кто совсем недавно схоронил мужа, кто давно, кто не дождался его еще с войны — в центре, если уместно в такой деревушке понятие «центр», в середине, в самой середке, в самом нутре у Белой стоит обелиск, на котором фамилий давно уже больше, чем есть их в наличии на сегодняшний день.

Фамилий как таковых немного: «Новожиловы» — вот самая частая фамилия в Белой. И на обелиске она повторяется не меньше полутора десятков раз. А вот что касается среднесписочной численности, то тут уже «дебет с кредитом», как опять же выражаются в Белой, не сходится. Проигрывает сельсоветская книжка (в Белой и сельсовета-то нет, он в другой деревне, общий на несколько населенных пунктов, а тут одна только Советская власть) скрижалям из бетона. Да и то сказать: Новожиловы Новожиловым — рознь. Вон «П. Ф. Новожилов 1905 — 1942» — тот был всем Новожиловым Новожилов. Красавец мужик, косая сажень в плечах, удалая кудрявая головушка. До сих пор помнят его в деревне. А что стоит за номером двадцать третьим в уже упоминавшейся сельсоветской книге, где значится та же самая фамилия и даже те же самые инициалы — П. Ф. Новожилова?

А можно сказать, ничего не стоит. Сорок два килограмма живого веса — понюшка табаку и та увесистей. В чем только душа держится? Маленькая, ссохшаяся, одни руки только, ладони, большие, узловатые, лаптеобразные — они и тянут. Жена П. Ф. Новожилова — Новожилова Пелагея Федоровна. Вон как израсходовалась фамилия. Какие усушки-утруски, какие переделы прошла. А ничего — бегает фамилия. По дому сама управляется, летом, когда Белая помаленьку набухает, как ручей в половодье, внуков-правнуков принимает.

...А кто и не был никогда замужем — эти обыкновенно и держатся дольше всех. Избежали амортизации, пагубного соприкосновения со столь нестойкой и тем не менее разрушительной мужской средой. В Белой сказали бы «мущинской». Окислительный процесс старения в этой самой «мущинской» среде идет быстрее и увлекает, заражает при опасно близком общении даже такой несомненно крепкий орешек, каковым является бельская старуха. Открытый огонь — лучше держаться от него подальше.

В Белой есть несколько бобылок, они-то и возглавляют шествие здешних старожилок. Сто четыре года исполнилось недавно одной из них — Подсвировой Степаниде Ефремовне.

Бабки проживают в Белой и в одиночку, бобылей же в деревне нет. Неспособен старик как таковой, как вид жить и исчезать самостоятельно. Вести дом, обихаживать себя. Как мы уже отмечали, случайно оставшегося в одиночестве, зазевавшегося на белом свете деда или призывает к себе березовая роща, или забирает на дальнейшее жительство приезжая родня.

Такова деревня Белая.

Особые приметы? Липы. Их и аллеей не назовешь: один неровный, тоже выщербленный ряд длиною в сотню метров.

Когда-то, говорят, они занимали всю центральную часть деревенской улицы. Но время с ними обошлось, как со старыми избами. Строй поредел, строй поколеблен. Иных уж нет, даже пни не сохранились, те же, что остались, невзирая на появившийся в кроне сухостой, на изломы и болячки, приобрели в старости, как бы следуя здешним старухам, поразительную жизнестойкость. Липа она и есть липа — женский неистребимый корень. Не в пример какому-нибудь квелому ореху. Потрепавшаяся кора на них ромбами своими напоминает старую потемневшую черепицу. Черепица хоть и почернела от времени, хоть и понадувалась местами, а все еще надежно защищает от ветра, от дождя и снега.

Нет в Белой ничего выше этих лип. И крепче их тоже, наверно, нет ничего. Издалека видно их. Еще только подъезжаешь к Белой, еще не видно ни одного дома, а они уже вот, виднеются.

Верхушки у них повреждены от старости, и деревья приняли гнездовидную форму. Растут уже не столько ввысь, сколько вширь. Да, осенью и весной они напоминают разоренные и покинутые гнезда. Сечет, треплет непогода голые ветви, где живое перемешалось с мертвым. Всклокоченно, тревожно, вразнотык торчат они над деревней. А весной, глядишь, опять заселяются: Маленькая, но все умножающаяся листва забивает их до отказа, натрушиваясь, набиваясь даже туда, где, казалось, кроме черного, прогорклого, перегорелого древесного лома, уже и быть ничего не может. Заполняет, обволакивает весь этот могучий, вулканический хаос, и в нем опять появляются очертания живого гнезда. И вся окрестная летающая живность, включая иных деревенских кур, поддавшихся весеннему сумасшествию, тотчас появляется, набивается в них и сосуществует там хоть и не всегда мирно, чаще с гамом и писком, с боевой метелицей пуха, но вполне домовито.

А в начале лета липы окутываются таким густым цветом, что сама зелень их приобретает янтарный оттенок. Словно ее заправили медом. Да так оно и есть, и вдобавок к уже обосновавшимся постояльцам каждую липу облепляет несметный сластолюбивый рой. Она сама становится роем, огромным, шевелящимся, гудящим. Кабы не кряжистый, глубоко в землю ушедший ствол, того и гляди, улетела бы. Снялась — так счастливо трепещет она каждым листом и каждым прозрачным крылышком. И густой, пряный, медовый чад ползет по деревне из конца в конец. Люди тоже льнут к липам: и так, посидеть, посудачить в холодке, и с простительной корыстью — деревенские старухи, взгромоздясь на табуретки, собирают в капроновые чулки липовый цвет, сушат его, и Белая круглый год потчуется чайком с липовым цветом. И с липовым же медом.