Критерий счастья

Мир виделся ей сквозь мутную пелену тошноты осенним зябким и дождливым днем, болезненным и слабым, меркнущим под напором ранней темноты.

Неведомое существо точило ее изнутри, изматывало, рисовало черные полукружья под глазами, портило ее теплую гладкую кожу, не давало ни спать, ни есть, и, что всего обидней, не было в целом свете никого, кроме долговязой неудачницы Верки, кто мог бы заговорить, зашептать ее горе!

Неведомое существо, казалось, пришло, чтобы поломать еще и не начавшуюся Нелькину жизнь, вторглось без спроса, без разрешения, как чужой жилец, насильно прописанный в ее комнату.

– Ишь, нагуляла! – Нина Еремеевна любила при всех, на кухне измерить взглядом Нелькин живот. – А ведь предупреждала я, разврат – он до добра-то никого еще не довел. Вся в мать пошла девка. Небось, думала, замуж возьмут, да облизнулась – не нужна ты никому...

И Нелька, обычно бойкая и скорая на язык, не находила, чем ее отбрить, только из глаз быстрыми каплями струилась горькая обида на себя и весь мир. Но однажды тихая Галя всердцах бросила увесистый половник в кастрюлю с кипящим супом. Брызги обожгли Нину Еремеевну по прозвищу «Кобра». Она взвизгнула.

Пожилой шофер Дмитриев, который отмывал руки под краном, не оборачиваясь, бросил:

– Ты бы, Нина, помалкивала. Не тебя ли мать сто лет назад за косы из парадного вытаскивала?..

Врач Антонина Андреевна, седая прозрачная старушка, зазывала Нельку к себе пить крепкий нестарушечий чай из стаканов в серебряных подстаканниках. Как-то она погладила Нельку своей съежившейся и невесомой, как осенний лист, рукой и сказала:

– Женщина, Нелечка, – это удивительное создание. В женщине могут одновременно биться сразу два сердца...

Нелька удивленно подняла глаза.

– ...А потом у нее остается лишь половина сердца – другая отдана на всю жизнь. – Антонина Андреевна маленьким, скупым глоточком отхлебнула крепкий чай. – И все это для женщины великая благодать и потому – великое бремя...

Внимание наше очень избирательно. На одной и той же улице каждый углядит что-то свое. Модная девчонка заметит, кто как одет, и не посмотрит, хорошо ли очищена от снега проезжая часть, архитектор невольно обратит взор к зданиям, определит мимоходом стиль и время постройки и не поглядит даже, каких по этой улице выгуливают собак, автолюбитель разинет восхищенно рот вслед вильнувшей длинным хвостом «иномарке» и не заметит, сколько по ходу следования расставлено киосков «Мороженое»...

Нелька, занятая своими заботами, никогда не выделяла на улицах детей. Теперь она вдруг обнаружила, что гуляет их великое множество – на руках, на санках, в колясках, на своих «спотыкающихся двоих». Малыши, заботливо, до поту укутанные, вихлялись в крепких родительских руках, словно куклы на веревочках. И Нелька поняла с ужасом: родители как самостоятельные, свободные люди уже не существуют, на переднем плане только дети, а родители – лишь актеры в театре марионеток; их не должно быть видно, они в черных костюмах, все внимание – ярким, краснощеким куклам-детям!

Боже мой, когда так хочется жить, зализав нанесенную рану, снова броситься в веселую круговерть и впитывать радость бытия, когда материнство не отвергается в принципе, но лишь маячит где-то вдалеке, на неясном горизонте счастливого замужества...

И вдруг! Стыд матери-одиночки, никому не нужной грешницы, неволя на всю жизнь – и это за три месяца зыбкого летнего счастья! Поваганила, натешилась!

Из всего вороха Нелькиных чувств выкристаллизовалось одно – злость к маленькому коварному существу, которое вросло в нее, как опухоль, и было во сто крат хуже, чем нахальный квартирант, въехавший без спроса в ее комнату: существо прописалось в ее жизнь!

В темные, злые, одинокие ночи вспоминались сквозь слезы бабкины припевки.

– Аль у бо-ora я теле-енка съела-а, аль тебе в лесу лесу ма-ало. аль в людях люде-ей не-ет?.. Ай, да падок мотылек, да на аленькой цвето-ок, ой!..

Эх, видать, полоумная бабка Дарья в слепой своей полудреме судьбу ей, Нельке, предсказала, а Нелька и не почуяла...

Нелька одевалась и тихонько выходила на залитую дождем улицу. Город смотрел на нее влажными глазами окон, добрые фонари, склонив свои светлые круглые головы, плакали вместе с ней прозрачными неоновыми слезами.