Короткая вечная жизнь

«Из сердца, обливавшегося кровью, лились его слова, — итожит Чернышевский. — Когда он писал, перед его мыслью неотступно стояли конкретные факты действительной жизни, стояли фигуры людей, с которыми он сроднился в жизни, скорбь которых он почувствовал. Его статьи — как будто эпилоги к биографическим и автобиографическим рассказам».

Чехов, предлагая в письме программу рассказа о молодом человеке, постепенно побеждавшем в себе раба, помнил, несомненно, о собственных духовных и душевных исканиях и свершениях, но автобиографическое в рассказе — всегда биография многих людей, иначе художественного произведения не получится. Борьба с внутренним рабством, победа или поражение в этой борьбе — один из вечных вопросов жизни, а, следовательно, и литературы. Надо ли удивляться, что за три десятилетия до того, как такой замысел возник у Чехова, схожий рассказ, по-своему, конечно, был написан другим писателем, — идейная близость рассказа чеховскому замыслу поразительна. Автор его — Добролюбов. Рассказ включен им в большую статью «Когда же придет настоящий день?», посвященную роману Тургенева «Накануне». «Один из наших знакомых» рассказывает автору статьи историю своего развития.

«В душе моей рано начал шевелиться вопрос: да отчего же все так страдает, и неужели нет средства помочь этому горю, которое, кажется, всех одолело?» — признается «наш знакомый», но дома, в школе, везде и вокруг получает в ответ одни и те же прописи: «Почитай старших», «Не надейся на свои силы, ибо ты — ничто», «Будь доволен тем, что имеешь, и не желай большего», «Терпением и покорностью приобретается любовь общая». Главное же, внушалось ему, что в обществе, где он живет, господствует самый совершенный порядок, и стоит только исполнять законы и приказания старших да быть умеренным, и тогда полнейшее благополучие ожидает человека. «Наш знакомый» рассказывает, как все эти правила и прописи с малолетства заполняли и порабощали его сознание, и чем дальше, тем больше порывал он живую связь с душой человека, переставал тревожиться бедствиями своих собратий, отыскивать возможность облегчить их жизнь. Шли годы («мысль моя двигалась и бродила»), пока, наконец, «наш знакомый» не осознал, что и законы могут быть несовершенны, что с течением времени и по требованиям обстоятельств они должны меняться, что правилом жизни должна быть не некая отвлеченная справедливость, а живое чувство любви к бедствующим людям. Он понял, что единственная цель достойно прожитой жизни — «человек и счастье»: «Броситься на поиск счастья, приблизить его к людям, разрушить все, что ему мешает»...

«В продолжении двух лет я все воевал со старыми врагами, внутренними и внешними... Нужно было идти против прежних понятий и против тех, кто внушил их»... Добролюбов сделал это признание на исходе третьего года петербургской жизни. За плечами экзамен на зрелость, прекрасное утро, по-чеховски говоря, когда проснулся человеком: «Современник», самый передовой журнал того времени, журнал Некрасова и Чернышевского, печатает первую статью Добролюбова: Чернышевский пригласил автора для беседы, проговорили далеко за полночь, Чернышевский убедился, что «понятия о вещах» у его нового знакомого совершенно «подходят к направлению «Современника», и предложил Добролюбову быть постоянным сотрудником журнала. «Проговорил с ним часов до трех. Это — человек, со смыслом человек. Будет работать... Ему двадцать первый год, только еще (самому Чернышевскому, заметим, — двадцать восьмой. — В. П.). Замечательная сила ума!.. Ну, пишет превосходно, не то, что я: сжато, легко, блистательно, но это, хоть и прекрасно, пустяки, разумеется, — дело не в том, а как понимает вещи. Понимает. Все понимает, как следует...». Это — из «Пролога», романа Чернышевского, в котором так много дорогих автобиографических подробностей, зримых и точных примет времени. Когда пишутся эти строки, Добролюбов давно в могиле, сам Чернышевский — на каторге...

Статей Добролюбова ждут, как ждали прежде статей Белинского. Читатели и в столице, и в губернских городах, и вовсе в глухомани какой-нибудь, получив новую книжку «Современника», жадно перелистывают страницы, и не с беллетристики начинают, а с критики, с библиографии, куда прежде порой и не заглядывали. Добролюбов щедр, в короткий срок, ему отпущенный, печатается едва не из номера в номер, и что бы ни печатал, обширный ли разбор, коротенькую ли рецензию, всегда умеет сказать нечто насущно необходимое, не только для понимания литературы необходимое — для понимания жизни.

«Добролюбов будет иметь такое же значение в русской литературе, как Белинский», — пророчит Некрасов, познакомившись с первыми работами нового своего сотрудника. И он же убежденно повторит это, подводя итоги, в речи на ранней могиле: «В Добролюбове во многом повторился Белинский, насколько это возможно было в четыре года: то же электрическое влияние на читающее общество, та же проницательность и сила в оценке явлений жизни, та же деятельность и та же чахотка».

В этом следовании Белинскому выказала себя не только историческая закономерность, но и личная целенаправленность: следовать великому критику, неистовому Виссариону, для Добролюбова смысл и цель избранного поприща: «Читая его, мы забывали мелочность и пошлость всего окружающего, мы мечтали об иных людях, об иной деятельности и искренно надеялись встретить когда-нибудь таких людей и восторженно обещали посвятить себя самих такой деятельности».

В годы становления он читал и перечитывал, сам для себя и вслух приятелям, знаменитое, запретное, грозящее каторгой письмо Белинского к Гоголю; он и сам сочинил в те годы пылающее гневом и сарказмом письмо к реакционеру и охранителю Гречу, проливавшему в своей печальной известности (издавал вместе с Булгариным) газете «Северная пчела» горькие слезы по случаю смерти самодержца Николая I. В письме вспоминал он великих борцов, бросивших вызов самодержавной империи, «благородных мучеников, которые за святое увлечение благом России, за дерзновенное обнаружение в себе сознания человеческого достоинства терзаются теперь в рудниках или изнывают на поселении в пустынной Сибири», декабристов вспоминал, петрашевцев. Письмо он подписал псевдонимом «Анастасий Белинский»: имя «Анастасий» в переводе с греческого означает — воскресший. (По когтям узнают льва: «Он должен быть не из дюжинных писателей, пишет резко и ...по дерзости и правилам человек весьма опасный» — резолюция жандармов из Третьего отделения, долго и безуспешно искавших автора письма.)

В 1858 году, по случаю десятилетия со дня смерти Белинского, группа литераторов устроила обед, посвященный его памяти. Собрались те, кого именовали «людьми сороковых годов», люди, знавшие Белинского, отмеченные его дружбой и уже поэтому почитавшие себя его наследниками. Оказались в застолье и иные молодые, «новые», среди них — как постоянный сотрудник «Современника» — Добролюбов. Он уходит с середины обеда — так не согласуется этот пышный стол, эти велеречивые тосты ни с жизнью Белинского, ни с образом, ни с заветами его. В тот же вечер Добролюбов изливает в горячих стихах свое негодующее чувство и рассылает стихи участникам обеда.

Исполнен прямоты и силы,
Бесстрашно шел он до могилы
Стезею правды и добра.
В его нещадном отрицаньи
Виднелась новая пора,
Пора действительного знанья...

Так писал он о Белинском.

И, умирая, думал он,
Что труд его уже свершен,
Что молодые поколенья
По им открытому пути
Пойдут без страха и сомненья.
Чтоб к цели, наконец, дойти...

И неужели

...только, только этим
Мы можем помянуть его,
Лишь пошлым тостом мы ответим
На мысли светлые его!..

Здесь не личное негодование, здесь вопрос важнейший, решающий, не для одного лишь направления «Современника» — для всего общества важнейший, решающий вопрос: кто становится подлинным наследником Белинского в новую надвигающуюся пору революционной ситуации и что такое заветы его — однажды произнесенное слово истины или руководство к действию? С одной стороны, преклонение перед подвигом того же Белинского, любование им; с другой — уверенность, что смысл подвига в преемственности и повторяемости его, как тогда говорили. С одной стороны, ну, пусть не «прекраснодушные мечтанья», пусть «прекрасные мечты», но оторванные от живого, сегодняшнего дела, от борьбы, от «святого дела», как называют революцию те, кто зовет к ней; с другой — постоянная жгучая мысль об этой близкой революции, постоянная жгучая потребность принять в ней участие: «в случае нужды могу явиться смелым и свежим бойцом», — пишет о себе Добролюбов. С одной стороны, старинное, благородное, исполненное достоинства писателя убеждение, что слово его само по себе есть дело; с другой — новая, молодая, горячая вера, что для того слово и произносится, чтобы за ним следовало дело, что то лишь слово имеет значение, которое зовет к делу, к действию зовет.

«У него полная гармония между мыслью, словом и делом. В его глазах самые прекрасные намерения не имеют никакого значения, если они не стремятся проявиться в соответствующих действиях...». Это Чернышевский о Добролюбове.

В знаменитейшей статье о романе Гончарова «Что такое обломовщина?» Добролюбов с презрением и насмешкой пишет о слове праздном: «Когда я нахожусь в кружке образованных людей, горячо сочувствующих нуждам человечества и в течение многих лет с неуменьшающимся жаром рассказывающих все те же самые (а иногда и новые) анекдоты о взяточниках, о притеснениях, о беззакониях всякого рода, — я невольно чувствую, что я перенесен в старую Обломовку...».

Значение статьи Добролюбова не только в проницательном и горячем разборе романа (сам Гончаров признал это, и изумился, и не удержался — Добролюбова с Белинским сравнил!), значение статьи — в необычайном расширении и углублении самого понятия «обломовщина». Гончаров это тоже почувствовал: «...Об обломовщине, то есть о том, что она такое, уже сказать после этого ничего нельзя».

Достоевский, по вопросу о назначении и понимании искусства с Добролюбовым споривший, великим умом и чутьем художника эту способность критика к углублению и расширению понятий тонко понимал, чувствовал. «Может быть, Островскому и действительно не приходило в ум всей идеи насчет Темного Царства, — замечает он в одном из писем, — но Добролюбов подсказал хорошо, и попал на хорошую почву».