Коричневый паноптикум

«Я как раз вчера прочел в газете статью о том, что все, кто находится в настоящее время в Мондорфе, будут отданы под суд по обвинению в военных преступлениях. Я принципиально буду отвечать лишь на те вопросы, которые имеют своим предметом военные преступления как таковые. Если вы будете ставить какие-либо другие вопросы, я на них отвечать не стану, так что не утруждайте себя понапрасну».

Со стороны можно было подумать, что допрос уже закончен: предъявлять обвинения в совершении военных преступлений фон Папену и в самом деле было нельзя, потому что в войне он фактически не принимал участия. Однако я не учел ловкости и находчивости моего коллеги, который на тираду фон Папена ответил следующим образом:

«Ваше превосходительство! – при этих словах я чуть было не прыснул со смеху, но мой коллега, оставаясь невозмутимо-серьезным, продолжал: – Мы историки. Мы не имеем ничего общего с расследованием преступлений, и получаемый нами при допросах материал не используется ни судебными органами, ни органами секретных служб. Так как ваше превосходительство оказали чрезвычайно большое влияние на ход истории последних лет, а также были свидетелем многих важных событий, мы хотели бы просить ваше превосходительство поделиться с нами вашими мыслями во имя блага человечества».

Произнесенная чуть ли не на одном дыхании, эта речь не могла не возыметь действия. Не вставая с кресла, фон Папен сделал в нашу сторону глубокий поклон, добавив к нему выразительный жест рукой, после чего ответил: «Истории я готов служить в любое время. Принимая во внимание изложенные вами обстоятельства, я готов сообщить вам то, что известно мне из личного опыта, и ожидаю ваших вопросов».

Другой категорией допрашиваемых были партийные функционеры. Их избегали почти все их «собратья по несчастью», они больше, чем какая-нибудь другая группировка, грызлись между собой и больше, чем кто-нибудь, дрожали за свою жизнь.

Альфред Розенберг был одним из тех, кто провозгласил некие принципы «философии» национал-социализма, чтобы дать хотя бы какую-то «теоретическую» подоснову для действий сторонников гитлеровского режима. Книга, которая должна была стать фундаментом этой «философии», называлась «Миф двадцатого века»1. Это было настолько смехотворное с точки зрения науки произведение, с таким количеством ошибок, нелепостей, с такими проявлениями экзальтированного невежества, что его можно было бы принять за развлекательный сборник, если бы эта книга своим появлением не причинила столько вреда. В любом историческом периоде можно найти белые пятна, и их-то Розенберг вознамерился заполнить с присущим ему апломбом. В результате этруски оказались там, где о них и слыхом не слыхивали, суть древнегреческой культуры была им извращена совершенно, а новейшая история не понята абсолютно.

_________

1 Перевод не дает возможности передать характер грубой ошибки, допущенной Розенбергом уже в самом заголовке книги: греческое «mythos», принятое в немецком написании, он пишет на латинский манер: «mythus». В тексте В. Хазенклевер на эту ошибку указывает (прим. перев.).

Среди партийных деятелей Розенберг выступал в роли чуть ли не шута. Когда Геббельс был в веселом расположении духа, гвоздем его программы всякий раз становился номер, который смешил Гитлера до слез, – это когда Геббельс, передразнивая балтийский акцент Розенберга, принимался выкрикивать его высокопарные фразы.

Во внешности сидевшего напротив меня Розенберга не было ничего примечательного. Худощавое лицо, глубоко сидящие глаза с тяжелыми полукружьями, редкие волосы, утиный нос, выступающие скулы, землистый цвет лица. В его чертах не проглядывало никакой жизненной силы, и какую бы фразу он ни произносил, она производила впечатление заученной, «попугайской» и педантичной, в остальном же он нес несусветную околесицу...

Я спросил его, не считает ли он, что его не слишком принципиальные «расхождения» с Гитлером и сам факт краха Третьего рейха доказывают несостоятельность его философии. Нет, об этом он даже и слышать не хотел. На полном, как говорится, «серьезе» он заявил мне, что, несмотря на бесславный конец гитлеровской империи, он, Розенберг, является самой значительной фигурой, представляющей национал-социализм. Его идеалом был нордический тип балта с примесью крови английского лорда и философским мировоззрением, определяющим «всеобщий ход истории» как в ее прошлом, так и в будущем. Таким «идеальным типом» он считал прежде всего себя.

Я поспешил перебить его, заявив, что ему нет нужды обращать меня в свою «философию» – в конце концов я читал его книгу и знаю все ее положения, так что не нужно зря терять время.

Розенберг пришел в восторг.

То, что перед ним сидел кто-то, кто от корки до корки прочел его «Миф двадцатого века», казалось ему игрой фантазии. Он тут же поинтересовался впечатлением, которое произвела его книга на меня, но я ушел от разговора на эту тему.

Система национал-социалистского государства, к сожалению, не предусматривала того, чтобы отправлять дураков в те места, где они могли бы предаваться своим мудрствованиям, не нанося при этом вреда обществу.

Генерал-губернатор Польши Ганс Франк... В Мондорфе у Ганса Франка была своя, обособленная ото всех, «клетушка». Он не общался ни с кем, С утра до вечера – за исключением тех случаев, когда его вызывали на допрос, и кроме часов, отведенных для приема пищи, – он ходил взад и вперед по террасе отеля, держа в руках молитвенник, и приносил господу покаяния. Он шептал молитвы, без конца теребил свои четки и каждую свободную минуту посвящал самобичеванию. При этом он был чрезвычайно озабочен еще и тем, чтобы при этих покаянных отправлениях быть на виду у всех, кто входил в отель, выходил из отеля или проходил по скверу, где прогуливались пленные. Своим «друзьям по несчастью» он был в тягость, и во время допросов они не упускали случая поднасолить ему, этому новоявленному «совестливому грешнику», но свою роль он играл отменно и на провокации не поддавался.

...Он был человеком музыкальным. Особое «тяготение» к Польше он испытывал, можно предположить, по той причине, что боготворил Шопена, сочинения которого чуть ли не с профессиональной виртуозностью играл на рояле. В период оккупации Варшавы быть приглашенным в особняк генерал-губернатора и послушать в его исполнении Шопена считалось событием в общественной жизни города.

При всем при том он был садист – об этом говорили хотя бы его губы. В их чувственной мягкости четко проглядывалась та жестокость, которой он дал полную волю во время своего правления в Польше.

Касательно нации поляков в Третьем рейхе было решено, что государство с названием Польша не будет существовать более никогда, что этой территорией будет владеть Германия, а население этой страны будет обращено в рабство. Полякам было заведомо отказано в праве на какое-либо образование, им предоставлялась возможность свободного, неограниченного пользования дешевыми алкогольными напитками и легкодоступными наркотиками, что, естественно, имело своей конечной целью дегенерирование всей нации. Поляков было необходимо низвести до того уровня, на котором, оставаясь рабами, они могли бы служить как рабочее тягло для господ нордического происхождения.

Для проживавших на территории Польши лиц еврейской национальности судьба была еще менее благосклонна: для них вообще не существовало будущего, им был отведен некий срок, а течение которого они должны были работать на благо рейха. Как только у них кончались силы, они подлежали уничтожению. Символом этого стали руины Варшавского гетто, которые можно сравнить разве что с руинами после землетрясения.