Конфликт

...Ему шесть лет. Он боится идти домой. Варежку одну потерял, торчит красный онемевший кулачок. Вадька дышит на него, сует пальцы в рот, но пальцы не отходят, не движутся. Хоть на минуту почувствовать их! Вадька стаскивает с теплой руки варежку, надевает на эту. Тут же ледяным огнем охватывает другую. Вадька хочет есть. Пожевал варежку – горько-соленая. Вадька хочет спать. Но он не может идти домой. Совсем разорвано пальто, через всю щеку – от правого глаза до подбородка кровоподтек, на лбу шишка. Сегодня Вадька воровал. Велели Дрында и Хлыщ. Подумаешь, ну, стащил-то всего три кочана. Капуста была белая и крупная. Он бы и не стал вовсе, если бы ему не пообещали эскимо. А потом показали фигу. Он потребовал – тогда его крепко побили.

Вадька залезает в чужие подъезды, тычется к батареям. Но согреться не успевает – обязательно кому-нибудь нужно входить или выходить. И Вадька выкатывается из подъезда. Ну и пусть. В тепле еще хуже болят ссадины, еще больше хочется есть и спать.

Все-таки решился: отправился домой. Надвинув шапку на щеку, боком пролез через кухню. Соседка косо ухмыльнулась: «Шатается полуночник. Мать с ума...» Но Вадька уже не слышал, он плотно закрыл свою дверь. Другая соседка наверняка спит, а то бы тоже вылезла – их двери рядом, а перегородка тонкая. Матери и отца нет, зато есть котлеты. Целых три! Потом нашел молоко. Наконец-то чуточку согрелся. И сразу начала печь щека. Стерпел, сдернул пальто, уселся зашивать его. Но иголка воткнулась в палец. Вот теперь Вадька заревел. Когда били, молчал. Когда есть и спать хотелось, молчал. Когда замерз, молчал. А тут уткнулся в подушку и загудел. Заглянула соседка: оказывается, не спит.

– Нашелся? Чего ж ревешь? Мать носится по милициям. Пороть вас надо смертным боем...

Вадька уснул в слезах. Все лицо горело. Приснилось, как он бьет Дрынду, а потом двухметрового Хлыща. Снилась капуста. Много капусты. Белая, крупная. Она катилась по полу. Она сыпалась с неба и больно стукалась о его голову.

...Спустя три года, в одно из радостных наших чаепитий – кажется, мы праздновали чей-то день рождения – Вадька поведал мне об этом своем «подвиге». Мы с ним вдвоем мыли чашки. Лилась холодная вода, и под ее веселое паденье Вадька несвязно рассказывал.

Порвал ли он до конца с Дрындой и Хлыщом? Этого я не знаю. Я знаю, что у него до сих пор ошибки в сочинениях... Как же я брошу Вадьку?

Письма укладывались безмолвными пачками, с ними вместе умирала, перевитая бечевами, моя прошлая жизнь.

В комнате сумрачно. Солнце приходит в нее днем, с двух-трех часов. В комнате холодно. Я одна, совсем одна в комнате. И тишина. Молчит телефон. Мои дети собирают чемоданы и рюкзаки. С сегодняшнего дня они свободны от меня. Первое июня. Во всех школах и в нашей десятиклассники пишут сочинения, а маленькие дети уезжают отдыхать.

От меня они уезжают навсегда. Никогда больше я не увижу их.

Мне бы не мучить себя, не бередить, а руки сами тянутся к пластилиновым и желудевым человечкам, к кораблям, к тетрадкам с сочинениями. Теплая тяжесть дорогих вещей наполняет меня покоем: я снова с ними связана искренностью доверия. Стоит мне сейчас подойти к телефону, и я услышу каждого, кого захочу. Они со мной.

Открываю верхнюю в стопке тетрадь.

«Я буду геологом. Не из-за славы я пойду на риск, а бескорыстно: хочу приносить пользу людям собственным здоровьем, собственной силой. Нужно очень много работать над собой...» Летящие некрасиво, чуть суженные буквы. Фразы прерываются. Почерк, как поземка. Стремительный, рвущийся к точке, он кружит мне голову. Верю: Ваиз будет сильным.

Низкие, ровные, четкие буквы: «Я хочу сделать искусственное солнце. Потому что хоть и через сто миллионов лет, когда я и миллион поколений умрет, все равно мне не хочется, чтобы земля и другие планеты солнечной системы стали мертвыми, как луна, и полетели в бездну. Я хочу, чтоб жила память людей. Поэтому я хочу сделать искусственное солнце. Но не временное, чтобы все равно потом начиналось все сначала, а настоящее!»

Андрей, Андрюша. Так я всегда мечтала назвать своего сына. Чтобы были у сына синие глаза, чтобы дрался мой сын понарошке, как Славка.

Снова беру в руки Ваизкину тетрадь. Он любит рисовать на промокашках, а я прячу их, эти промокашки. Розовые, белые, синие – ступеньки с первого класса. Вот наш переулок. А вот снег и человечек стоит среди домов один. А вот пляска. А вот воробей. Да, еще была кошка с хитрой мордочкой. Вот она, кошка. Один ее глаз подмигивает, мне. И весело торчат чуть закрученные усы.

Что же он теперь нарисовал? Посередине желтой промокашки – огромный круг, к нему приклеены белые, сужающиеся к концам лепестки. Ромашка!

Закрываю глаза и понимаю, что они уходят от меня навсегда, уходят в другую жизнь. Нет, не буду я звонить ребятам, бередить их не буду. Еще одна наша встреча ничего не решит.

У меня дрожат руки, когда я аккуратно складываю тетрадки. Я перевязываю их бечевкой, прячу на антресоли. Собираю учебники и тоже перевязываю бечевой. Нужно все, имеющее отношение к детям, убрать подальше. Как много не успела я доделать, как много не досказала, не додумала вместе с ними, не дорешила!

И пусть. Я попрощалась с ними. Теперь пусть они без меня идут по коридорам и переулкам. Я переведусь на дневное, закончу университет не за шесть лет, а за пять, буду просто студенткой. А потом начну все заново.