Люди возвращались с полей, шли и ехали по гулкой дороге, носили ведрами воду, варили еду, и по всем оставшимся дворам тянуло сладким дымом живодышащего хозяйства, устойчивого, равномерного порядка. Он прикрывал глаза, вдыхая запахи дыма и нехитрого крестьянского варева. Все это знакомо с детства и все так близко сердцу. Кто-то крутил радио, и оно то утихало, то начинало по-кошачьи мяукать, одичало выть или барабанить. Но это не нарушало его душевного покоя и уюта, которые вечерней порой поселялись в его размягченном сердце.

Жена снова вечеровала с вязаньем на скамейке — она будет сидеть там, под окном, допоздна, до темноты, до самой глухой поры, чтобы прийти, ежась от холода сырого вечера, выстудившего тело до самых костей, чтобы ткнуться в постылое ложе и сразу же забыться тяжелым сном.

И снова под окном на скамье альтом заливался техник-землемер, и в голосе его было, или показалось больному, беспокойное нетерпение. Техник и жена начальника почты учились в одной школе, они — одногодки и когда-то гуляли вместе, танцевали и пели на сельской площади, бродили за овчарню, в садах слушали соловьев, рвали кроваво-алую черешню. Но уехал парень учиться в Пловдив и прислал оттуда своей подруге всего одно письмо. Видно, закружила парня городская жизнь и другие подруги заняли ее место в его сердце. Дело привычное, дело обычное. Много их, молодых людей, ушло-уехало куда-то за лучшей долей, девушке, разносившей почту по деревне, не досталось жениха, и она вышла замуж за своего начальника, старого холостяка.

Он внимал заоконному миру, слушал деревенский вечер, впитывал в себя все звуки и запахи той жизни, которую знал. Другого мира, другой жизни у него не было, и он любил эту, единственную, и пытался, изо всех сил пытался внушить себе, что дела ему нет до того, что болтают бывшие одноклассники — его жена и техник, не хватало ему еще этой заботы!..

Тихий шорох отвлек его внимание. Он открыл глаза и увидел привычный заоконный мир в глубине всегда светлого, но сморщенного с углов и от рамы старинного зеркала, — ветка ореха за окном, уже голая, без разлапистых листьев, сморщенный, как бы побитый молью вербач, угол почты за ним с выкрошившимся, зеленым от старости кирпичом, упрямо-рыжая черепица, узорно выложенная над углом древними рукотворцами-мастерами, совсем близко, на окне, под рукой цветок в новом керамическом горшке припоздало и оттого торопливо, во весь красный зев цветущий, занавески над цветком, голый простенок, к которому прикреплена керамическая тарелка в белых узорах, змейкой вьющихся по ободку и дну тарелки, купленная вместе с горшком у гончара-цыгана, далее...

Далее он увидел не привычные, до мелочей известные предметы, а выползающую из-под очага змею. Она двигалась медленно, должно быть, остыла на осеннем холоде и мокрой земле или убила мышь в пустующем здании почты, и теперь едва волокла сытое, сонное тело из-под очага, который одной стеной выходил в помещение почты — он не успел заделать плинтусами пол вокруг печи, и из пустой почты зимой и летом тянуло в щели холодом и гнилью.

Змея двигалась на него неторопливо, парализуя нацеленным взглядом остатки его воли. Возле кровати она приостановилась, попробовала взнять себя по железной ножке, но то ли обожглась о холодное железо, то ли поняла, что ей не достать оттуда жертву, и пустилась в деловитый поиск. Она была старая и мудрая змея, много уже зла сделавшая мудростью своей. Но человек был мудрее змеи, и когда она, шевельнув звякнувший горшок, взнялась по нему до кровати и уцепилась головой за железную рамку, он схватил горшок с окна и смял, растер голову змеи на твердом угольнике кровати.

На этот порыв, на этот всплеск тела для защиты своей ушли остатки его сил, но сознание того, что он еще способен защитить себя, постоять за это недвижное тело, голова его все еще не утратила ясности, непоколебимости, он не подвержен парализующему страху, в нем есть еще остатки человеческого достоинства и мужества, сознание это укрепляло его дух, вселяло в него уверенность, совсем было утраченную.

Гадина в судорогах каталась по полу, гоняла звенящий горшок, вязалась в узлы и, закатываясь под кровать, тугими кольцами неистово билась в пружины, шлепала хвостом об пол, но с каждой секундой все тише и тише становилось тело змеи, пока не унялось совсем. Еще сотрясали тело змеи судороги, еще извивалось оно и переворачивалось на полу, но завязаться, свиться в узлы сил его и упругости уже не хватало. Нарядная, причудливо-узорчатая, стремительная со спины, змея с исподу, с брюха была отвратительна. Ее кожа, напоминающая ромбическую, пупырчатую изоляцию телефонного провода, на брюхе была вроде бы в грязных белилах. Словно кто-то пробовал кисть из старой банки с засохшей краской и мазнул по брюху гада. Желтое масло или олифа, не успевшие растворить краску и раствориться в краске, жидко дрожало по краям серой полосы, стекая к узкому, все еще шевелящемуся хвосту. Из ромбических складок сыпались на сбитый половичок мелкие крошки камня, земли, песка. Он понял, что змея долго ползла из оврага, может быть, и с гор, по желтым бурьянам, по одичалым садам и виноградникам, заползала в пустые дома и дворы, чтобы найти жертву и освободиться от губительного яда...

Освободилась! От всего освободилась! Разом!

Он перевел взгляд на зеркало — все еще высоко было небо с угасающей зарей над горами, все еще дрожал нагретый со дня воздух над деревней, низко носились молчаливые перед сном птицы, и где-то в заросших виноградниках, за одичавшими садами капризно кричал блудливый и бодливый козленок, блеющий голос его походил на плач и зов покинутого ребенка.

Все было, как всегда, и только не слышалось под окном голосов. Под вербами, изнемогшими, обессилевшими в вечной тяжелой сырости, насыпавшими на скамью плесневелых листьев, лежало забытое вязанье, похожее на чулок или на шарф. В пестрый шерстяной клубок была решительно воткнута длинная блестящая спица. Ему показалось, она торчала из клубка с каким-то злым и отчаянным вызовом.

Он почувствовал, как кровь прилила к голове, надавила на виски, застучала над бровями. В бессилии дернулся и увидел успокоенное, распластанное на полу и как бы уже игрушечно-тряпичное тело змеи. Запоздалое раскаяние выбило стон из его груди. Зачем он убил гада? Зачем? Надо было запустить в змею горшком, загнать палкой в щель, под очаг, чтоб она вернулась в пустующее помещение почты и нашла там в темноте, на полу, в старых газетах свившиеся в клубок, слепые от страсти тела и всадила в них полные яда, карающие, пощады не знающие зубы...

Змея, словно познала миг блаженного спасения, лежала успокоенная, не способная более творить зло и убийство. Он долго глядел на нее, уже без отвращения и злости. В горах взошла и расцвела в зеркале звезда. Перед тем как подняться к ней в горние выси и отойти в другую, неповторимую, до конца никем не познанную жизнь, ловя угасающим слухом и зрением последние звуки и краски земного света, он остатним напряжением воли напряг свое человеческое сознание, заставил себя вспомнить о том, что человек приходит в этот мир, чтоб построить дом, родить детей, посадить дерево, убить змею, и еще, и еще что-то сделать доброе на родной земле, для родных людей.

Он не успел достроить дом, не успел насадить сад, не успел родить детей. Он не успел сделать столько добра людям, сколько готово было сделать его сердце. Но он убавил зла на земле, совсем немножко, да, убавил. Он успел убить змею.

Как тихо в горах. Все еще тихо.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.