Как тихо в горах

Эту деревню не минуло современное бедствие, называемое во всем мире мудреным и непонятным крестьянскому люду словом — урбанизация. Многие жители снялись с родных гнезд, улетели в город. Оставшиеся семьи добывали себе пропитание разными способами и ждали решения сверху — каким велят быть хозяйству, лесным или ДЗС, то есть государственным земледельческим хозяйством.

Пока что деревню то передавали в лесное ведомство, то в земледельческое, и в результате этих преобразований пылились истощенные нивы, лопухами зарастали табачные плантации, дичали изгрызенные бродячим скотом и изрытые курами бедные подгорные сады. Овраг, лес, река, приусадебные огороды мало-мало кормили жителей деревни, но крестьяне становились ленивыми и равнодушными ко всему вокруг, и к себе тоже, много спали и жаловались друг другу на болезни.

Овраг, где лежала змея, освежался лениво текущим родником. К нему жалась водолюбивая растительность, густо и пышно зеленели папоротники, с весны и до осени цвели здесь зонтичные, и белые шары их, катаясь по дну оврага, сорили густым семенем на влажную землю и в беззвучно сочащуюся воду родника.

К полудню сквозь плотные заросли кустов и завесы бурьянных трав и цветов сюда пробивалось солнце, и тогда это глухое овражное царство оживляло пестротою светлых пятен, овраг парил, источая дурманный чад папоротников, горьковатый запах диких цветов, тонкую, жгуче-ледяную струю родника наполняло до краев расплавленным золотом солнца. Лесные зверьки и горные птицы, спустившиеся отведать бодрящей влаги из родника, замирали над водой, видя в ней свое отражение, словно бы зачарованные и ослепленные красотой земли и дивным творением природы.

Змея не лезла на свет — еще попадешь под копыта диких козлов. Она лениво отползала в корни деревьев или в папоротники и там охотилась в свое удовольствие: ловила липким раздвоенным языком мух, комаров, тлю и поденков. Когда кожа ее остывала, она снова выползала из потаенных убежищ, снова свертывалась калачиком на припеке и лежала блаженствуя, наливаясь ядом, время от времени сонно передвигаясь по солнцу, следуя за его теплом.

Перед заходом солнца змея оживлялась ненадолго и, словно пытаясь наверстать упущенное время, потраченное на негу и спячку, металась по кустам и папоротникам, по своему овражному царству, шипя со свистом, била, кусала и проглатывала все. что попадалось на пути. В этот предзакатный час, в минуты сумерек дно оврага, травы и кусты шевелились, шипели, наполнялись предсмертным писком мышей, жужжанием мух и пчел, паническим стрекотом птенцов.

Потом наступало успокоение. Насытившись, змея пряталась на всю ночь в теплые с вечера камни и так вот жила изо дня в день, из года в год своей собственной жизнью, единственной и великолепной, в которой были главными два, природой данных и осознаваемых ею инстинкта — движения и самосохранения. Все остальное происходило вокруг нее и с нею помимо ее воли и сознания, даже превращение пищи, соков, трав и воды в яд происходило без ее усилий. Да она и не знала о силе этого яда, не ведала, что происходит с теми, кого она кусала. Лишь периоды брачного беспокойства, ощущение голода и приближения зимы как-то изменяли ее ленивое, пресмыкающееся существование, заставляли двигаться и действовать.

И еще преграды. Живые преграды. Они пугали и ожесточали ее. Но по оврагу редко ходили жители деревни, чуть заметную тропинку, проложенную лесником, она избегала, боясь попасть под кожаные башмаки человека. Но он был ловким человеком, опытным ходоком, знал, куда и как наступить ногами и как защититься от змеи.

К осени с холодными ветрами приходила в овраг тревога. Сыпались листья и семена, ломались засохшие стебли и дудки цветов; убитые инеями, кисельно чернели ветви папоротников, пеструю гадюку засыпало пестрой опадью, и, едва шевелясь, она сползала в заглушье, чтоб не оцепенеть разом от холода и постепенно освободиться от яда. Таков был для нее железный закон природы. Всосавшись изнутри, яд закипит в ее теле и разрушит его, гибкое, тревожное, устрашающее. Немощь, старческая немощь порою овладевала змеей. Она не в силах была выползти из-под холодного, липкого листа и телом слышала, как по листу и по ней бегают шустрые, ненасытные мыши, и усни она здесь, не спрячься в расщелину земли или камня, эти презренные твари, которых она съела тысячи за свою жизнь, источат ее острыми резцами, превратят в порошок, зубы ее, грозные, зацепистые зубы растопчут копытами горные козлы, спускающиеся на водопой, смешают с галькой и крупным горным песком. От мышей она еще может отбиться, броски ее все еще пружинисты и грозны, от Когтей птицы, что кружит и кружит над оврагом, высматривая добычу, ее укрывает пестрый лист и прячет пестрое тело. Но если по оврагу пойдет и наступит на нее лесник?

Напор яда осенями был так непреодолим, такой злобой наполнял ее маленькую голову, что она преодолевала опасения, не страшилась быть затоптанной копытами, по тропе двигалась вниз, заползала в овчарню и с мстительной сладостью всаживала зубы в мягкую овечью шерсть.

Совершив убийство, освободившись от гибельного яда, она втекала в пыльную трещину овчарни и успокоенно замирала там до весны, чтобы с приходом тепла проснуться, ожить, обновиться кожей и, оставив лохмотья старой кожи в щели, сверкая на солнце молодым, гибким, жаждущим обновления и размножения телом, ринуться в горы, к замшелому рыжему камню, где в упоенном свисте дергают поплавками голов, пружинисто подкидываются, свиваются в живые свадебные клубки очнувшиеся от спячки гадюки, справляя свой таинственный, уединенный и яростный брачный обряд.

Она опоздала или снег в эту осень выпал рано, выпал и сошел, но ей не доползти, до овчарни — слишком короток осенний день и мало солнца, чтобы наполнить силой ее тело. Чем меньше в нем было силы, тем более кипели смертельный яд и злоба на все сильное и живое.

Она вскинулась, заслышав шаги человека, и выползла на тропинку, протоптанную лесником. Раз ей не доползти до овчарни, она нападет на человека. Ей необходимо освободиться от яда. А освободиться она может только укусом. Вонзив зубы во что-то живое, мягкое, она почувствует, как по желобкам зубов сползут, скатятся в чью-то плоть и горячую кровь ее смертоносные капельки, и, получив освобождение от яда, удовлетворенная и успокоенная, она вяло заползет в заглушье камней, втянет себя в беззвучие тесной щели и оцепенеет там в каменном сне.

Он мог заметить ее издали и пристрелить из карабина, но она хорошо замаскировала себя в тенистом кусте меж расколотых камней. Быть может, она помнила его запах и различала звук уже привычных шагов. Но она почувствовала его совсем близко и скоро увидела над кустами голову и грудь человека. На груди его висел карабин.

Лесник заметил змею раньше, чем она успела сделать бросок. Гадюка смотрела в его глаза недвижными, цепенящими каплями глаз. Она была царственно недвижна и повелительна, только нервное, как устрашающее и одновременно предупреждающее шипение доносилось до него; казалось, тонкая струйка родника, текущего рядом, попадала на раскаленное железо, и нельзя было сделать шагу, чтобы не наступить на горячее.

«Назад! — мелькнула мысль у лесника, и тут же он молча усмехнулся. — Да что это со мной? Разве я мало видел гадов за свою жизнь...»

Змея медленно и сонно начала развивать свои пестрые кольца. Нет, они сами собой развивались, удлиняя и распрямляя тело змеи, в то время как узкая голова ее, оставаясь на весу, была недвижна и взгляд недвижен. На мгновение человеку показалось, что он увидел свое обреченное, уменьшенное отражение в этих цепеняще-запредельных, страха и сострадания не знающих глазах.

Несколько долгих, быть может, самых долгих в их жизни секунд они смотрели друг на друга. Нет, человек не упал от парализующего страха, не ринулся от нее вниз по оврагу с паническим визгом, как это случалось с деревенскими босоногими ребятишками, приходившими к роднику поиграть и полакомиться ягодами смородины.