Человек на тропе стоял твердо, в твердой кожаной обуви, и рука его шарила по груди, нащупывая курок карабина. Змея замерла. Язычок ее, выкинутый из яркого рта, мелькнул мошкой и исчез, и змея, уже из-под выстрела, сделала пружинистый бросок вниз, в пожухлые стебли трав, взбила ворох листьев и осеннего пуха, и в это взнявшееся облачком серое месиво тут же был всажен второй заряд. Выстрелом разбросало ворох листьев, вырвало и раскрошило комок мокрой земли. Человек усмехнулся, выбрасывая затвором пустую гильзу, полагая, что жидкое тело гада разбрызгало по дну оврага и никто больше не будет здесь шипеть, пугая деревенских ребятишек, и не посмеет преграждать ему дорогу.

Однако змея увернулась и от этого заряда. Она катилась вниз по оврагу, неся в себе ненависть и страх, катилась к овчарне, чтоб всадить свои яростные зубы в живое тело, выбросить из себя яд и тут же сонно ослабнуть. Но овчарни в деревне уже не было. Остатки каменных стен овчарни были придавлены изгнившей рыхлой кровлей, сквозь которую пророс густой бурьян.

Полежав в уютном, с лета нагревшемся бурьяне, чувствуя, как ударяют по ее недвижному, упругому телу круглые семена чернобыльника, как нежно прилипают к нему пушинки татарника и покалывают иголки катающихся туда-сюда сухих шишечек лопуха, она поволокла себя через огороды и одичавшие сады и виноградники к деревне, заползала в дома через разбитые окна, через сорванные двери и, оставляя извилистый след в толстом слое пыли, покидала их. Все дома на окраине деревни были пусты. Лишь в одном из них, увидев гада, закричала одичавшая кошка, грязной лохматой шапкой она выбросилась из пустующего очага в заросший двор и скрылась в зарослях.

Отдаленный звук выстрелов докатился до деревни, но никто не обратил на него внимания, кроме бывшего начальника почты. Несколько лет он лежал в подушках с больным позвоночником в пристройке почты и внимал всякому звуку, движению и слову. Подушки, мягкие и огромные, были приданым его жены, молодой, моложе его на пятнадцать лет, деревенской женщины, трудолюбивой и говорливой. Это она уговорила построить свое жилье, свой дом. И он согласился с тем условием, что дом будет сделан как пристрой к почте — близко к службе и легче строить.

Они строили свое жилье долго и упорно. Уже передавали их деревню дважды из одного ведомства в другое, уже ушла из деревни в город не одна семья. Односельчане предлагали им занять пустующие дома, но они все строили свой дом, вили свое гнездо в надежде, что люди вернутся в покинутую деревню, снова станут работать на земле, вырубят старые, одичавшие деревья в садах и насадят молодые, новые сады, в которых будут играть и веселиться дети, назначать свидания парни и девушки...

Он накатывал камень ко двору, бурый, древний камень, чтоб ограда из каменного же плитняка имела крепкое основание. Он катил этот камень с гор один, катил долго и упрямо и верил, что прочная основа его ограды, его хозяйства будет прочной основой не только его подворья, но и всего деревенского уклада жизни, всего крестьянского хозяйства.

Он не докатил камень. Что-то хрустнуло в его спине, и тихая, сонная истома сморила его. Он обнял камень, приник к нему лицом. Жена едва оторвала его от камня и на загорбке отнесла в дом, в новый, еще не побеленный и не оглашенный криком новорожденного ребенка дом.

Вместо ребенка стал он, хозяин недостроенного дома. И почта закрылась — некого сделалось обслуживать почте, деревня все пустела и пустела.

И все чаще и чаще пустела половина кровати рядом с ним. Жена работала за двоих, изнуряя себя трудом и хлопотами до того, что, упав на кровать, тут же крепко засыпала. Но она была молода, свежа телом и, проснувшись ночью, вздыхала, плакала тихо и скрытно. Иной раз, не выдержав искушения, опрокидывала его размягченное тело на себя, и неистовая женская плоть пробуждала в нем желание, одаривала его мучительными минутами наслаждения.

Его лечили знахари, лекари, спускаясь с родопских вершин с горными кореньями и настоями трав; его лечили монахи молитвой, наговором и каким-то редкостным и дорогим арабским порошком, который, впрочем, и видом, и вкусом напоминал размолотые козьи катышки. Он все покорно пил, глотал, исполнял и всех покорно слушал. Он даже «вежливых» специалистов, — из самого Пловдива и Софии приезжавших, не оборвал, когда они говорили, что, если защемлены волоски нервов, они освободятся сами собой, но если тяжестью раздавлены хрящи в соединении таза и позвоночника, тогда нужна операция, только операция, впрочем, и операция не гарантирует...

Надо терпеть, наблюдать, ждать; время — лучший лекарь.

Да, да, время. Ах, какая это мучительная штука — время, если остаешься с ним наедине на целый день, на месяцы и годы! Бесконечное время, бесконечные ожидания чего-то и надежды на выздоровление, все слабеющие и гаснущие, как эта тихая осень, как этот неторопливый, блеклый день...

Он попросил, чтобы на стену против его кровати повесили большое зеркало, и смотрел в него целыми днями, наблюдал движение жизни за окном и за порогом своего дома. Зеркало сделалось для него светлым колодцем, из которого он пил живительную влагу бытия и открывал такие подробности жизни, какие, будучи здоровым, никогда бы не заметил.

Окно, возле которого он лежал на кровати, отражаясь в зеркале, оповещало его обо всех новостях и событиях, происходящих во дворе, до самого угла почты. Подле окна росло старое ореховое дерево. вдоль стены, где льется с крыши дождевая вода и сыплется частящая весенняя капель, тонкими стволами теснились вербы, и под ними на камнях лежала плаха, заменявшая скамью. Ветка орехового дерева упиралась в раму, и он не раз хотел попросить жену отпилить эту ветку, но когда распахивались створки окна и ветка эта протягивала к нему дружескую, в несколько пальцев ладонь шершавого листа, он забывал о своей просьбе и в любимую пору сумерек, в тихой ночной темноте слушал бесконечную сказку леса. И что-то занималось в его душе и в голове ответной музыкой слова, и он начинал рассказывать жене разные истории. Она ответно рассказывала ему небогатые деревенские новости и однажды сообщила, что приехал техник-землемер, их предгорную деревню снова собираются куда-то передавать, говорят, что снова надо будет пахать поля, восстанавливать сады, табачные плантации, и сулятся вновь открыть почтовое отделение.

В зеркале он видел в подробностях не только предметы и растения за окном, он узнавал уже голоса тех, кто двигался, чего-то делал, шевелился, голоса соседей и всех тех, кто садился под окном на скамейку, куда летней и осенней доброй порой выходила с вязкой в руках посумерничать жена.

Вот уже несколько вечеров под окном альтом звенел молодой мужской голос. Ночью в зеркале бродил переменчивый свет луны, и, зацепившись за трещину в стекле, долго светилась в углу зеркала и не угасала далекая звезда, цветком проросшая из самой высокой горы в Родопах. В родных просторных Родопах. Из огромной пространственной тишины гор доносило до него шум потоков, лесов, но с каждым днем шум этот угасал, угасал, пространство сужалось вокруг него, и только шуршание опадающей листвы за окном, только слабое поскрипывание голых верб о стену да невнятные шорохи из-под пола слышались всю ночь.

Он напрягал слух, глаза свои, чтобы еще и еще открыть, увидеть что-нибудь в колодце зеркала, услышать далекое движение рек и речек в горах, слитное и всесветное половодье лесов, уносящихся вершинами в небо и роняющих лист под небом. Но тихо было в горах, тихо было в деревне и в доме, утихало и напряженное сердце, лишь звон и шум нарастал в голове от телесной слабости и давления крови. Он не стонал, не плакал, терпел изо всех сил, стискивая зубы, чтоб не потревожить эту тишину и единственное живое существо рядом с ним.

Жена знала его час, равнодушно поднималась, зевая, совала под него горшок. Кровь все еще давила на голову, палила на ней остатки волос, стучала в виски, и он горячечно решал, что, пока двигаются руки, надо будет хватануть горшком в зеркало и разбить его. Но в колодце зеркала упорно мерцала и мерцала искорка звезды, ослабевал напор крови, унимался гул в голове, исстрадавшееся тело медленно погружалось в покойное забытье, в те убаюкивающе-мягкие, заоконные шорохи и шумы, и только виденье гор, упирающихся поседелыми головами и белыми пролысинами в небо, еще долго стояли под веками, слепленными соленым мокром. Невольные слезы, выкатываясь из закрытых глаз, опрокидывали горы и леса вниз вершинами и смывали их на щеку человека, рот которого открывался в беззвучном и бессильном зове. Никто, кроме жены, не слышал его мычания, стонов, не ощущал конвульсий куда-то рвущегося тела, все еще живого и несогласного с неподвижностью.

Иногда он просыпался только к полудню и радовался тому, что обманул время и скоро наступит любимая его пора — сумерки.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.