— Я тебе свое, а ты свое. — Ермолаев хмурился. Длинное пальто висело мешком. — Ты одна эдакое подметила, а я рассказываю, что все люди на земле изучили...

— И рассказывайте. Даже интересно бывает. Только для меня все это пустое. Будут ли ветры, не будут ли, а лето все равно с июня. Дети на каникулы, я за лодку...

— Ты смотри на нее.

Яким Васильевич снимал пальто и стоял, поджав губы, среднего роста, измятый годами.

Мария садилась на парту, виновато подпирала кулаком щеку и глядела на учителя сквозь густые ресницы.

— Забавный вы человек, Яким Васильевич, — говорила она. — Учите меня, а я без вас выйду на улицу и скажу, какая завтра погода будет, а вы не скажете...

— По радио скажут, — отвечал Ермолаев и вдруг терялся, шаркая пимами, и вытягивал руки к огню. — Старый я, Марусенька...

— Совсем и не старый, Яким Васильевич, — смеялась Мария. — Вам все кажется, что вы старый. Потому что знаете, сколько вам лет, а не знали бы, и совсем не говорили, что старый.

Она бежала встречать ребятишек. Наступала удивительная сладостность, которая делала человека счастливым. То ли от молодости и здоровья, то ли от природного лукавства, то ли просто от запаха рождающегося дня или гомона ребятишек, только Мария воспринимала мир ласковым и прекрасным, ей хотелось жить в нем бесконечно и радостно.

Засветло Мария торопилась на реку. Снег лежал ровно — от берега до берега: в нем играло блестками небо, рыжее солнце и темно-зеленая тайга.

Мария родилась в глуши и больше всего любила реку. С молодости она привыкла ждать шум ломающегося льда. И, услышав, испытывала дрожь, бежала к отцу, тормошила его и спрашивала, когда пойдет первый карбуз. Отец послушно смотрел на сдвинувшийся лед и отвечал:

— На той неделе пойдет...

Мария любила карбузный плав. Она любила дорожные речные закаты, когда виснет в тальниках мошкара, а сквозь серебристые ветлы просвечивает закатное солнце: от этого стелется над водой зыбкое парение. К вечеру нежнее шумит река и такое множество собирается птиц, что трудно различить голоса. Но особенно захватывает простор, этот единственный в тайге простор — от берега до берега, то он вот — рука в руку, а то разойдется — даже страшно.

Мария не знала, чего ждала от реки зимой, но ежедневно сидела на обледенелом карбузном борту и смотрела на снег, радужный, веселый, но такой неподвижный, что становилось тоскливо. Мария возвращалась в школу, тихо проникала в класс и слушала Якима Васильевича, а потом, когда расходилась ребятня, рассказывала сама:

— Я про эти ивы не хуже вас знаю, Яким Васильевич. Ивы-то, они какие к чему, для всяких нужд, поэтому и разнятся. Если, скажем, лоза, то корзины плести; если козья ива, то для корма. Бывает ива ветла, высочущая такая, раскидом: из нее корыта делают, черенки для лопат, а отец и долбленки мастерил. Бывает верба — с нее ранний мед, она на песках. Ракитой топимся. Все ива…

Ермолаев снимал очки и сидел за столом, покачивая маленькой головой.

— Меня Иван обучил, — смущалась Мария, — он во всяком дереве и в любой траве разбирается...

— Ивану как не разбираться — он без дома вечно...

— И раньше разбирался, Яким Васильевич. Бывало, поедем, так он мне чего не покажет. Какую траву я знать не знаю, а он все по порядку обскажет...

Учитель теплел глазами и сочувственно спрашивал:

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.