В Центральном партийном архиве в фонде Общества старых большевиков я нашел папку под номером 1726.
Надпись на обложке: «Седой-Литвин Зиновий Яковлевич».
Среди бумаг лежит автобиография.
Она тоже могла быть суховатой и краткой, словно бы заученной, какими всегда бывают написанные по такому поводу автобиографии, повторяющие анкету лишь чуть подробнее.
Эта написана по-иному. В нее вместилось человечески богатое повествование о жизни, и над перечнем дат и мест встает живой облик революционера. Будто не старенькая пишущая машинка выстукала эти строки, а само сердце, неунывающе-молодое.
В тишине архивного зала читаю и перечитываю дело 1726, размышляю над ним.
Да, «не по форме» Седой написал! Но отчего же?
Скорей всего этот человек просто не умел писать по-другому, не умел «заполнять», он мог рассказывать о себе только так, словно ему надо было распропагандировать кого-то, разъяснить смысл жизни, пусть на примере жизни собственной.
«Я стал нелегальным... Открытая агитация — моя повседневная задача. У ворот рабочие слушают, мешают сыщикам арестовать. Но после выступления в Коломне, у ворот завода, узнан. Начинается погоня... В середине июня 1905 года арестован вновь. Голодовка в Сретенской части. Бутырская больница, затем Таганка, короче, «тюремный университет» для нас, рабочих...
Но вот забастовка, а затем и революция. С фонарями, со знаменами, с песнями идут. С грохотом пали двери тюрьмы. Отпирают одиночки. Марсельеза... А вот Виноградов сует в руки никелированный браунинг. Улица... песни... выстрел... Университет. Товарищи... много их как. Все горят...
Похороны Баумана — наше величие, наш приговор прошлому, наш привет грядущей борьбе.
Все громче призыв к оружию. Буря идет к девятому валу».
Таким вставал в его памяти пятый год — год его взлета, его наивысшей ответственности и отваги: начальником штаба боевых дружин встретил он тот огненно-снежный декабрь.
Одни ли эти, вершинные, страницы жизни им так описаны? Нет, к автобиографии З. Я. Литвина-Седого я привлекаю внимание молодых читателей как раз потому, что тут драматичны и поучительны все эпизоды. Даже те с виду будничные, ранние, от которых еще далеко было до баррикадного 1905 года.
Его отец, бывший николаевский солдат, служил сторожем на Коломенском заводе. В надежде на больший заработок переехал в Москву. «Как ни была нищенски бедна семья, отец все-таки решил учить меня грамоте».
Два с половиной года в ремесленной школе. Смерть отца. Нужда гонит работать в мастерскую по медно-слесарному делу. Но побоев от подмастерьев не выдержал, сбежал. Взяли помощником кочегара в котельную у Рогожской заставы. Оттуда на завод Гужона, в гвоздилку.
«За какую-то вольную дерзость был уволен с Гужона, но рабочие меня устраивают на один из заводов под Симоновну... Попадаю наконец на завод Вейхальта. Там в 1895 году за обедами я познакомился с братьями Бой» и с их группой через рабочего Никиту Голодного; получал книги, вначале все цензурные, а впоследствии получал и прокламации... Вскоре, к моему и других из молодежи величайшему сожалению, арестовали Бойэ и всю группу. Наш стол осиротел».
Новый кружок. Постижение азов политики. Первый арест. Басманная часть, допросы, побои. Высылка в Коломну. Там свел знакомство с гимназистами и, к собственному удивлению, обнаружил: «Несмотря на мою наивность, неопытность, я оказался более сведущ и опытен, чем они».
И вот тут-то, на пороге активном революционной борьбы, его настигает первый искус.
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.