Испытание

– М... мы... мы... мы, – бессильно мычал он, отчаянно жестикулируя руками. Димка побледнел. Он быстро сунул руку в карман, достал папиросы и протянул Вовке.

Тот обрадованно схватил пачку, подобие улыбки отразилось на его лице. Он пошарил вокруг себя и, недовольно замычав, протянул руку к костру. Трясущимися пальцами Вовка выловил уголек и спокойно поднес к папиросе. Нестерпимый запах пригоревшего мяса качнул Юрку от костра. Вовка сдавил пальцы, и уголек распался у него в руках. Он довольно улыбнулся и опять потянулся к костру. Коротким толчком Димка выбил из его руки целую пригоршню раскаленных углей.

– Завтра уже поздно будет, – хмуря тонкие брови, тихо сказал Голданов.

– Послушай, – резко повернулся Димка к Юрке, – у вас же должна быть вакцина? Обязательно должна! Я сгоняю на лошади. Двадцать километров – ерунда! Я мигом!

Юрка качнулся от Димки. Он не помнил, была ли у них вакцина, – аптечкой распоряжался Хохлов, но если Димка поедет туда... значит... Ампулы стеклянные, разве они удержатся в тайге.

– Р-разбились, – тихо сказал Юрка, – аптечка упала, и они разбились. Я сам видел. Слава богу, что в свете костра трудно было разглядеть Юркино лицо, и он облегченно вздохнул и вытер вдруг проступивший пот. Димка устало опустился на землю.

Несколько часов назад Вовка разговаривал, по обыкновению пробовал шутить, успокаивал негодующего Голданова. Прошло только несколько часов, и Вовка забился в судорогах. Прошло только несколько часов, и лицо превратилось в страшную маску с вывороченными веками. Вся суть человеческая восставала против такого насилия. Стоит ли родиться человеку, жить, чего-то хотеть, кого-то любить или ненавидеть, чтобы затем какая-то тварь, меньше спичечной головки, сделала из тебя только подобие человека...

Вовка лежал рядом с костром, и неведомая сила беспрерывно сотрясала все его могучее тело.

Голданов развернул рацию, и короткие сигналы полетели в эфир. Над затаившейся тайгой, над сопками и распадками, спящими поселками понесся невидимый сигнал бедствия. Трижды выходил в эфир Голданов, нацепив наушники, отреченно стучал ключом портативной радиостанции, и трижды короткие сигналы, распарывая воздух, трассирующими пулями уходили к неведомым радиостанциям. Трижды порывался Юрка что-то сказать и трижды задыхался от бессилия и ненависти к себе, от подступавших к горлу слез.

Димка носился по поляне, собирал кучи сухого хвороста, готовил костры. Голданов сидел на ящике из-под сгущенного молока, обхватив голову руками, и тихо раскачивался, и что-то яростное шептали его губы.

В четыре часа утра, когда только начал намечаться рассвет, над тайгой захлопал несущий винт вертолета. Гул приближающейся машины нарастал, заглушил все остальные звуки и повис над маленькой полянкой в тайге.

– Костры! – взвыл Димка, бросаясь к первой куче хвороста. Рванулись в небо языки пламени, качнулись деревья, потускнели звезды. Словно паук-крестовик по нитке, спустилась отвесно машина на обозначенную кострами площадку. Метнулась из вертолета фигура, за ней вторая, третья. Никто и слова сказать не успел, а Вовка уже лежал на широких носилках.

– Кто сопровождающим полетит? – отрывисто спросил пилот, глядя в скуластое лицо Голданова.

– Я, – наплыл из темноты Юрка. – Я полечу.

– Давай, – безразлично махнул рукой Голданов.

– Спасибо, – шепнул Димка, сжимая Юркину руку, – в поселке встретимся... Взмыл вертолет, закачались две маленькие тени между догорающими кострами, дрогнули и исчезли вместе с кострами, тайгой, тревожным полумраком и звенящими комарами.

Гремели за окном пролеты железнодорожного моста через неизвестную речку. С высоты моста речка казалась до смешного узенькой, маловодной. Но Юрка знал, что в половодье и затяжные осенние дожди наливается эта речушка мускулами горных потоков, ширится, затопляя низкие берега, со стоном несет вывороченные с корнем деревья, чьи-то заборы, устало выгребают к стрелкам сохатые, и настороженно прислушиваются к гулу жители прибрежных деревень. В такие дни не только бродом, а и лодкой рискованно отправляться на другой берег. Сомнет, стиснет поток мутной воды, вдавит где-нибудь под мощный затор, и поминай как звали. Только самые отчаянные брались перебросить через реку продукты для отрезанных паводком покосчиков. Решительно сталкивали лодку, и она, тут же подхваченная стремительным потоком, волчком крутилась на взбешенной волне, пока сильные удары весел не выправляли ее ход к противоположному берегу.

Юрка вздыхает, а поезд уже медленно тащится на затяжной перевал. В этом месте кедрач отступил, и на железнодорожную насыпь набегают стройные, ловкие сосенки. Но вот исчезли и они, и потянулся серый камень, отвесные, многотонные глыбы камня. Сорвется такой, ухнет на проходящий состав, и в лепешку добрый пяток вагонов, остальные вздыбятся, со скрежетом поползут друг на друга и рухнут с крутой насыпи, раскалываясь и дымя, и прянут колесные пары, вскидываясь на камне.

Кончился перевал, и замелькали одинокие домики разъездов, дружные постройки станций, плотные, приземистые села.

Неожиданно острая, тягучая жалость к себе захлестывает Юрку. Он плотнее прижимает лоб к холодному стеклу и чувствует, как глаза переполняются слезами. Единственное, что сейчас хотел Юрка, это побыстрее очутиться дома. К черту все громкие фразы, к черту необычную жизнь! Надо просто жить и заниматься каким-нибудь делом. Надо все бросить, пока еще не поздно... Не поздно? Вспомнилась бесконечная тайга, синие рассветы, грустный взгляд Медички и что-то еще, что Юрка не может определить словами, но что упорно живет в нем памятью о палатке, о трудных переходах, о семижильном Хохлове. И еще, но уже совсем неприятное, от чего хочется отмахнуться, как от кошмарного сна: две крохотные фигурки, зыбкие и почти неразличимые в свете костров, и боль в плече от цепких, железных пальцев Володьки. Эта боль, кажется, жива и сегодня. Ноет плечо, сильно ноет плечо. И самое страшное – это Димкино «спасибо»... Вот что припомнилось Юрке, пока поезд мчал его по тайге, которая на всю жизнь останется в его памяти самым тревожным и таинственным местом на земле...