Искусство вскрытия

Старичка звали Василием Петровичем. Взгляд он имел ясный и острый, я бы сказал — пронизывающий. Мой приход явно не был для него неожиданностью: белая рубашка с огромным красным галстуком, костюм, орденская планка на пиджаке.

— Ну что, дочку мою приехали проверять? — грозно спросил Василий Петрович, когда упомянутая дочка вышла на кухню. Я счел вопрос нелепым, как, впрочем, и всю ситуацию, и потому не стал отвечать, лишь оглядел комнату от скуки.

Первое, что бросалось в глаза, — большой портрет Сталина. Точнее, не портрет, а фотография с обложки старого «Огонька». Сталин стоял на трибуне Мавзолея и держал на руках девочку. Девочка улыбалась. И Сталин тоже улыбался. Фотография пожелтела от времени, но улыбки все равно были очень живые, хотя и не очень веселые.

Рядом с фотографией Сталина висел маленький портретик Тургенева.

Василий Петрович, кивнув в сторону фотографии, спросил:

— Не одобряете? Я знаю, как сейчас к Сталину относятся. Газеты небось читаю. Только я вот что скажу вам, молодой человек из центра, идеалов юности я не предам.

«И не предавай на здоровье, мне-то что?» — хотел я ответить, но сдержался. Было совершенно ясно, что Октябрина Васильевна привела меня сюда не обедом кормить, а проповедями своего отца. Я вообще заметил: чем дальше от больших городов, тем больше верят люди в силу слов.

Только я не думал о вере, мне хотелось быстро пообедать и уйти.

— Относитесь к Сталину как угодно — это дело ваше. Давайте лучше о Тургеневе поговорим, по-моему, приятнее, — произнес я как можно вежливее.

Старик улыбнулся:

— В нашей семье это любимый писатель. Пророк, я бы сказал. Помните, Базаров говорит: «Сначала нужно место расчистить»? Никакие слова не напоминает? «Весь мир насилья мы разрушим до основанья...» А? Каково? Похоже? Только кто ж будет разрушать? Эти, что ли, разукрашенные мужики?

— Мне кажется, давно наступила пора строить, — попытался я возразить, впрочем, без особого энтузиазма.

— Строить? Верно. А чтобы строить, что нужно? Для всякого хорошего дела сила нужна, молодой человек из центра. Мы, может, боимся в этом признаться, только все одно: силу боготворим! Какое у нас самое почетное слово? Ударник! Все от того же — от силы.

Когда начинают умничать таким вот образом, меня это ужасно раздражает. Я вспылил уже не на шутку:

— У нас, Василий Петрович, страна Советов, а не страна ударов!

— А вот за Советскую власть меня не надо агитировать! — тихо, но зло сказал старик. — Не надо меня агитировать за Советскую власть! Мы, Пыхи, из самых низов происходим, и власть Советская — это наше, кровное. Так что не надо, уважаемый товарищ из центра, так со мной разговаривать. Ежели кто не хочет советам нашим внимать — с ними что прикажете делать, а? По головке гладить? Я вот вам скажу как коммунист коммунисту: правильно Октябрина с лягушками, правильно. Я ее за одно только ругаю — не научилась лягушек убивать как следует.

— А вы не думаете, Василий Петрович, что ваша дочь воспитывает у ребят жестокость?

— Жестокость не абстрактное понятие! — : взревел старик, и я поразился, какой он все-таки нервный, настроение меняется через каждую секунду. — Жестокость к врагу — это прекрасно! Если мы будем мягкотелыми — нас побьют! Сами знаете, сколько вокруг охотников нас побить! Ненависть к врагу — это тоже гуманизм, вот что я вам скажу, дорогой мой товарищ из центра.

Мне не хотелось ему отвечать, а тут еще Октябрина вошла с подносом.

Я ел недосоленный и недоперченный суп и чувствовал, как крепнет во мне желание поскорее уехать из этого паршивого городка. Пусть комиссия приезжает и разбирается — я свое дело сделал.