Интеллигенты

- Ну, тебе же сказано - ясно! - Глеб лишь себе разрешал разжевывать свою мысль до последнего зернышка. От других он этого не терпел.

Зоя села на табуретку возле стены и негромко сказала:

- Наверно, ей еще придется в жизни поплакать. Может быть, из-за Виноградова. Может, еще из-за кого-нибудь. Но, во всяком случае, не из-за Ивана. То, что вы видели, - последний раз...

В этот вечер именно она в первый и единственный раз произнесла вслух имя Моисеева.

Свадьба состоялась через месяц, и мы присутствовали на ней в полном составе. Не скажу, что мысль об Иване не приходила мне в голову. Приходила. И приносила то, что и должна была приносить. Но я ни разу не позволил себе ничего такого, что Зоя могла бы назвать «скривиться», и не только потому, что берегся королевского ее гнева.

Светлана, в белом платье, с широкой бисерной лентой в высоких, соломенного цвета волосах, была хороша, как первая юношеская любовь. Хорош был и Аркадий. И мне подумалось: если Светлана и будет плакать из-за него в своей жизни, то очень-очень нечасто, - и я пожелал им всяческого благополучия. Вначале - про себя.

Веселье было в разгаре: в углу танцевали, за столом разбились на группы по территориальному признаку, начали уже спорить, забыв про молодых, - и тогда Зоя наполнила наши рюмки, мы втроем подошли к Светлане и Аркашке и выпили за совет да любовь. Это было как символ круговой поруки, твердо означенный смуглой маленькой рукой жены моего друга.

И вот, когда Светлана, отведя рюмку, чтобы невзначай не плеснуть на платье, потянулась к моей щеке и коснулась ее губами, я подумал об Иване Моисееве, о втором моем друге, об этом разнесчастном сукином сыне, о нем подумал я и почувствовал, как перемешиваются во мне раздражение и тревога.

Но лицом, конечно, не выдал.

И Глеб тоже.

И Зоя... Время шло. Декабрь был крут и бесснежен, в январе замело, в феврале сугробы засверкали под коротким нашим солнцем. А там потянуло талым, и потемнело озеро под окном у Глеба. Подросла Анка, моя толстопузая крестница, обогатилась новым словом «бабака», затяжелела Светлана и краснела под внимательными взглядами. Мы занимались всяк своим делом, а сойдясь, все чаще говорили об отпуске.

Об Иване молчали.

Иногда, роясь в чулане, я натыкался на его лыжную шапочку, на его костюм, пальто или стопку книг - это было все, что осталось от его попытки бросить якорь в гавани спокойной и размеренной жизни, - и тогда я думал о нем с сочувствием и тоскою.

Что говорить, я понимал его отчасти: я тоже был интеллигентным мальчиком из интеллигентной семьи.

Что говорить, мне приятно было видеть лад и любовь в семье Виноградовых, но я предпочел бы увидеть то и другое в семье Моисеевых. Нельзя сказать, что все эти мысли приводили меня в веселое расположение духа, и тогда я думал: знает ли Иван о происшедшей свадьбе?..

Но вот выдавалась глухая полночь - из тех, когда вспоминаешь вдруг и остро, всей кожей чувствуешь, что существуют на свете и воровство, и убийство, и война, и подлость, и ложь, и всяческая еще сволочь, и не думаешь при этом угрюмо: «Ладно, это мы еще посмотрим, мол, кто кого», - вот тогда приходило мне в голову, что не сочувствовать, а завидовать нужно Моисееву: как бы там ни было, а он спокоен, и мир в душе его, а в конце концов что может быть выше этого, как бы дорого ни приходилось платить?

Я думал: да и разве так уж много он платит?

Я думал: ладно, хорошо, черт с ним, но ведь мы-то, мы платим вчетверо или втрое - а разве нет? - мы платим не меньшей мерой, а самой, может быть, полной, и все-таки далеко до спокойствия, и мира, и чистоты. Но, даже зная все: и долг, и честь, и обязанность, - все-таки думалось иногда о том, как славно бы купить по дешевке отпущение всех тревог, отпущение всех дум и сомнений уже сейчас, тут вот, тотчас, а там плевать, там - ничего не коснется!...

И так вот закрутит, скрутит, и всю ночь просидишь над электроплиткой, не снимая пальто - холодно, пусто, глухо кругом, метель и ночь за окном, на сотни километров окрест; с сопки на сопку перекидываются снежные лютые флаги, - и все думаешь, думаешь и завидуешь ему страшно, умнику, и злишься от зависти...

Но вот приходит день, и видишь Зою, и Глеба, и дочь их Анку, видишь работу, и книги, и дома над озером, и город наш белый, и короткое наше солнце над нашими островерхими сопками, встречаешь Светлану на автобусной остановке и видишь ее смущенную улыбку - и тогда снова возвращается сочувствие к этому моему другу, к этому сукину сыну, к этому хитрозадому умнику, который сподобился при жизни задешево купить умиротворенность и думает, что всех обманул.