Я часто смотрю на эту картину, и каждый раз она вызывает у меня какое-то необъяснимое волнение, смутное воспоминание, будто все это уже я видел раньше и знаю какой-то давней памятью. «Все это было когда-то, только не помню, когда...»

После жаркого боя, заняв поселок или какой-то крохотный городок с маленькой облупленной церквушкой, на его окраине, на пригорке с высохшей, истоптанной травой лежат молодые парни, отдыхают. Знойный день, в зените плавится белое солнце, меловая пыльная дорога уходит вдаль, за холмы, в будущее этих парней, в тот новый мир, за который они бьются, твердо веря, что там, в светлом грядущем, жизнь будет прекрасна, люди будут равноправны и каждый друг другу брат.

Они отдыхают после бешеной конной атаки.

В жаркий полдень была подана команда, от которой холодком взялось сердце: «Шашки во-он! В атаку марш, ма-арш!» И летела кавалерийская лавина, выхватив сверкающие на солнце клинки, и грозно нарастал гул тысяч копыт, а навстречу бешеным наметом неслась другая конница, и стоном стонала земля. Посреди сдвигающихся вражеских лавин лежала пыльная выгоревшая степь, и спрессованный, подпираемый с двух сторон конницами воздух обжигал легкие.

Распялив в крике черные, пересохшие рты, каждый выбирал глазами свою жертву, чтобы, привстав в стременах, обрушить сабельный удар на врага.

В оглушающем звоне скрестившихся стальных клинков, в пыли, что затмевала солнце, в храпе и злобном конском визге, в глухих ударах о землю мертвых тел, в крови, в крике обезумевших от ярости людей шла сеча, рождался тот новый мир, ради которого каждый из них «хату покинул, пошел воевать...».

На полном скаку выбивала кавалеристов из седла вражья пуля, выпадали из натруженных войною рук сабли, и молодые парни опрокидывались на жесткую, иссушенную зноем траву, и меркло в глазах солнце, черным диском катилось по выцветшему до белизны небу. Обезумевший от запаха крови, от скрежета сабель конь вырывался из битвы и волочил за собою хозяина, зацепившегося в стременах. С высоким протяжным звоном лопалась струна молодой жизни и глохла, затихая печальным стоном.

А эти остались живы. Вышли из атаки пропотевшие, охрипшие, смертельно уставшие и душевно опустошенные, и дрожит у них каждая жилка от перенесенного напряжения и ужаса. И теперь вот лежат на бугре, отдыхают от близкого соседства смерти, от свиста пуль, от разрывов шрапнели над головой, от сабельного звона, медленно оживают, еще туго сознавая, что остались целы.

Онемели горячие ноги в грубых сапогах, и вон тот паренек уже разулся и блаженно шевелит сопревшими, много дней не видавшими воли пальцами. Рядом с бойцами отдыхают сабли с эфесами, похожими на вытянутые шеи хищных птиц. Позади, за бугром, стоит тачанка с пулеметом, запряженная в разномастную четверку еще не высохших после боя коней.

Красноармейцы едят терпко-сладкие теплые черешни, сорванные в саду на окраине городка. Берут ягоды из пропотевшего картуза, брошенного на землю, и каждый отрешенно думает о чем-то своем.

Короткий привал. Может, вот сейчас, вскинув боевую трубу, заиграет горнист тревогу и раздастся протяжный клич командира: «По ко-оням!» И взовьется пыль из-под копыт, сломается жесткая трава, раздавятся кровяными пятнами степные маки. И грянет песня из пересохших глоток:

Эх, яблочко, да куды котишься!..

И лица, лица, прекрасные лица крестьянских сынов, познавших, что такое смертный бой за будущее, в которое так яростно и самозабвенно верили они.

Таким был и отец.

Вон тот богатырь, что лежит на спине, вольно раскинув длинные ноги, похож на моего отца. Заслонив рукой глаза от солнца, он глядит в знойное небо. Лицо задумчиво и спокойно. Порыжевшие на солнце сапоги, красные пыльные галифе — награда за храбрость! — выгоревшая до белизны, пропотевшая гимнастерка. Он и потом, в мирной жизни, ходил в гимнастерке, перетянутой командирским ремнем, и в галифе, только уже не в красных, а в синих, обшитых кожей, — он и в мирной жизни не слезал с коня. А на гимнастерку по праздникам прикреплял красный бант, и тот большой бант, как удивительный цветок, алел на груди.

Я помню, как в детстве отправлялись мы с ним на первомайскую демонстрацию. Я — умытый и причесанный — вприпрыжку поспешаю за ним, а он отмеривает дорогу по-журавлиному длинными ногами в хромовых сапогах, вышагивает посреди улицы торжественно-строгий, с просветленным лицом. И на груди у нас по алому банту. Как я любил отца в такие минуты! Как был горд за него! Но я знал, что он терпеть не может «телячьих нежностей», и потому любовь свою не выказывал, а только крепче держался за широкую, сильную и горячую руку его. И жалел, что он не надевает свою саблю, что висит у нас на стене в облупленных и помятых ножнах.

В этом богатыре на картине я узнавал черты отца не только по одежде времен гражданской войны, но и по широкому, волевому подбородку, прямому носу, и по решительному выражению обветренного лица. Он корявый, в детстве переболел оспой.. «Черти горох молотили, — отшучивался отец на мой вопрос, почему у него такое лицо. — Уснул, понимаешь, на огороде, а они горох смолотили».

Вон и Серко стоит за тачанкой. Отец рассказывал мне в детстве, что был у него на войне серый — в яблоках — конь Серко. Не раз уносил Серко отца от погони в разведке, спасал ему жизнь. Крикнет: «Грабят!» — припадет головой к гриве, и понесет его Серко — «аллюр три креста!», как любил приговаривать отец, рассказывая про гражданскую войну. Любая погоня отставала. Пуля только и могла догнать, но отцу везло — не достала. А в переплеты попадал — думал, живым не выбраться!

Отец до этого побывал уже и царским солдатом на фронте в Галиции, и во Франции, и на каторге в Алжире, и Средиземное море пересек на греческом судне, бежав из лагеря каторжан.

И вот он здесь, передо мной, на этой картине, лежит на обожженном солнцем бугре среди боевых друзей — буденновцев.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.