Я сжимался, колючие мурашки высыпали по спине, когда отец рассказывал про это. Но все равно каждый раз, когда выпадала у отца свободная минутка, просил его рассказать, как убежал он из-под расстрела. Отец отнекивался, но все же уступал моей просьбе и в который раз рассказывал:

«Ну, привели меня в сарай, втолкнули прикладом в спину. Нащупал я впотьмах солому, сел на нее. И тут взяло меня раздумье. Пока на офицерика глядел, о смерти не думал, а тут как впотьмах оказался, так оторопь взяла. Неуж, думаю, конец пришел! В каких переплетах бывал — живым уходил! Скрозь песчаную пустыню прошел. Средиземное море переплыл, Балканские горы пересек, в тифу не помер, а тут какой-то гад донес — и все! На рассвете меня порешат. И такая обида взяла, что не доживу до коммунизма, не увижу, как трудовой народ свободу обретет. Такая тоска сердце зажала, что прям дохнуть не могу. Сколь так сидел, не знаю. В проулке совсем тихо стало, поуснули все люди. Токо часовой ходит, шаги его слышу вокруг сарая. Сарай-то на краю села стоял, чтоб утром далеко не вести, на околице и расстрелять. Выстроят всех солдат и для ихней острастки исполнят приговор. Чтоб другим неповадно было. Сижу, думаю, а самого, как в малярии, трясет, аж зубами чакаю. И вдруг слышу: «Гордей, а Гордей, ты как тама?» Чую, вроде голос знакомый. Я к щели в дверях на ощупь пробрался, спрашиваю: «Кто тута?» «Это я, — говорит, — Евлампий Подмиглазов. Ты как тама?» «Господи, — думаю, — откуль тут Евлашка! Чудится мне, чо ли? Ты откуда тут?» — спрашиваю. «Дак часовым приставлен. Тебя караулить». «Евлашка, — говорю, — пришел мой час — шлепнут, гады. Ты-то как тут?» «Дак служу», — говорит. «Колчакам, что ли?» «Ну, имя, а кому ишшо!» — отвечает. А не видались мы с им, почитай, годов пять. Как ушел я на войну, так с той поры и не видались. Он моложе меня на год. Потом и его в рекруты забрили, тоже вшей в окопах покормил, в германскую-то. И вот поди ж ты! — сошлись наши пути-дорожки. В детстве-то мы с им не разлей вода былм, да и в парнях тоже. «Выручай, — говорю, — Евлампий, а то кокнут меня на рассвете». «А как, — говорит, — я тебя выручу-то? Тебя ж трибунал осудил!» «Бежим, — говорю, — вместях». «Как бежим, господи сусе! — тряхнул Евлашка. — Дак за это ж расстреляют!» «Наши придут, дак тебя за меня и шлепнут, а так утекем, я тебя перед своими оправдаю, скажу, геройский поступок совершил. Тебя красными штанами наградят». «Штанами?» — спрашивает. «Ну, не Георгиевский крест тебе давать! Он у нас отменен». «А у вас тама чо, штанов много? Раздаете-то?» «Нет, — говорю, — штанов нехватка, но самым храбрым дают. Красные галифе. Видал?» «Видал, — говорит, — расстреливали тут одного вашего командёра, дак на ём и видал». «Вот, — говорю, — Евлашка, меня тоже расстреляют, уж немного осталось. Светает там, нет?» «Нет покуль, месяц, правда, ущербился». «Мало осталось, Евлампий, думай, а то вторые петухи поют». «Боязно», — говорит. «А как твово друга закадычного под залп подведут — не боязно тебе? Сам стрелять будешь?» «Упаси господь, — говорит, — чего молотишь-то! Ирод я какой, что ли?» «Не молочу, брат, тут не на току в Чудотворихе. Мне теперя не до молотьбы», — говорю. «Кабы знать, — говорит, — чья перетянет!» Вот змей подколодный! Кабы знать ему! «Ну, — говорю, — Евлашка, наши все одно придут, наша перетянет, и спрос учинят строгий. Думай, покуль третьи петухи не пропели. Пропоют — считай, ты сам себе приговор приговорил». Уломал я его все же! Открыл он сарай. «Выходи, — говорит, — да поживей!» А я стою в дверях, и мне аж голову обносит чистым воздухом. Прямо передо мной воля, а я ноги через порог перенести не могу. Как все одно гири пудовые привесили».

Отец удивленно усмехался, вспоминая свой побег.

«Ночь была, скажу тебе! Теплынь, сеном сладким пахнет, аж голову обносит! И сердце чего-то закатилось, не могу идти — и все тут! Поначалу думаю, что такое, а потом сообразил — со страху. А Евлашка торопит:. «Давай шибче, каба погоню не изладили!» А я не могу идти — и все тут! Вот ведь, как приговор читали — все на того офицерика глаза пялил, а в сарае оробел. Евлампий прям волоком меня волокет и материт на чем свет стоит: «Ну, втянул ты меня, Гордей, в этот жидкий назем, а теперя идтить не желаешь, гад!» А у меня, не поверишь, ноги подгибаются, хоть плачь. Евлампий-то прям озверел. Винтовку мне в грудь наставил и говорит: «Тебе все одно приговор был. Не пойдешь — спущу курок. Скажу — при попытке к бегству». «А пошто меня из сараю выпущал, спросят тебя», — говорю ему. «Скажу, по нужде попросился, асам побег». «Не поверят, — говорю. — Нужду можно и в сарае справить. Ты лучше дай мне по морде, я и очухаюсь. Токо до смерти не зашиби ненароком». Он, Евлампий-то Подмиглазов, здоров был, как бык. Бывало, на спор, еще когда в парнях ходили, жеребца кулаком ударит в ухо, тот заржет и на колени упадет. Во какая сила в нем была! «Не зашиби, — говорю, — а то у тебя кулак-то навроде кувалды в кузне». Ну, он меня и оглушил — рад стараться, дурак! Я с ног — брык. Потемки в голове настали. Лежу. Он меня оттряс, шумит мне в ухо: «Гордей, а Гордей, ты живой, ай нет?» Я очухался, говорю: «Ты ж у Сусекова жеребца зашиб. Я же не жеребец — так бить». А он мне: «Я сдерживал руку, вот те крест! Вполсилы и навернул, ей-бо!» Ну, встал я. И чо ты думаешь — заработали мои ноги! Токо в голове долго гудело как с сильного похмелья».

«А погоня была?» — спрашивал я и замирал, ожидая рассказ про погоню.

«Могет, и была, да токо мы не дураки, мы не в сторону красных побежали, а совсем даже наоборот, в тыл белых. Ежели и наладили погоню, то в сторону фронта. Мы, брат, тоже не лыком шиты были, — подмигивал мне отец. — Бегим мы, а Евлампий все про штаны пытает: правда — нет, дадут ли? «Правда, — говорю, — правда. Ежели живыми останемся». Теперь-то смешно, поди, про такое слышать, а тогда не до смеху было — голые воевали. А без штанов много ль навоюешь!»

«А где он теперь?» — спросил как-то я про человека, который спас отцу жизнь. «В Нарыме. Сослали». «Почему?» «Почему! Почему! — рассердился отец. — Потому что за штаны воевал. Вот почему! После гражданской мироедом стал. Стадо коров завел, лошадей, по найму у его работали, батраки. Я же его и раскулачивал».

Отец тогда долго и хмуро молчал, прежде чем сказать:. «Жизнь, она вся в колдобинах. Тут токо и гляди, кабы не провалиться ненароком. А воевал он хорошо. Не возьму грех на душу — хаять не стану. Хорошо воевал. А потом жадность заела. Я когда раскулачивал его, он мне и говорит: «Чо ж, Гордей, я тебя из-под пули спас, а ты меня в яму толкаешь. Рази это по-божески?» Я ему тогда ответил: «Не меня ты спасал, а на штаны позарился. Ты потому и хозяйства себе нахапал — обратно прет, а ты все хапаешь, все мало тебе!» «Чо ж, — говорит, — столь муки терпели, чтоба голым задом сверкать! А детям, а внукам?» «Детям не детям, а куда столь?» Сказать-то я сказал ему, и жалости у меня к нему не было тогда, а теперь вот все думаю...»

Много рассказывал мне отец в детстве, и за всеми его рассказами, и смешными, и страшными, стояло одно — родная земля. Ради нее он вынес все, все вытерпел, все пережил. Лишь бы под ногами была родимая земля, лишь бы народ наш был свободным.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.