Годов дорожные столбы

Упомяну лишь о встречах, не записанных Симоновым.

1944 год. Мы поселились в только что освобожденном Люблине, в квартире польского врача, человека, достойного отдельного рассказа: когда бой пришел на улицы города, наш хозяин по собственной воле перевязывал тяжело раненных красноармейцев и эвакуировал их в тыл вместе с нашими санитарами. Некоторые черты люблинского врача (при измененной национальности героя) возникли потом в героях пьесы «Под каштанами Праги».

Нас было трое – Симонов, Борис Горбатов и я, корреспонденты «Красной звезды», «Правды» и фронтовой газеты «Красная Армия».

Заняли большую комнату, затопили камин. Борис нашел колоду карт и увлекся раскладыванием пасьянса. Это было его любимое занятие, не раз вызывавшее насмешки. Он тихо разговаривал с королями, валетами и с самим собой. Симонов засел за стихи, я, кажется, тоже.

Если взглянуть со стороны, странная возникла бы картина: трое военных что-то шепчут и бормочут – каждый сам с собой разговаривает. Один опустил глаза, а двое вздымают взор к потолку... Наше молитвенное состояние скоро было нарушено: вошел польский врач и спросил, знают ли Панове о страшной, совершенно секретной фабрике, находящейся на восточной окраине города. Из трубы в течение целого дня определенными порциями выходил черный жирный дым, обладающий тошнотворным запахом. Очень страшные слухи ходят об этой фабрике, но толком никто ничего не знает...

К неудовольствию Бориса Горбатова, Симонов собрался немедленно: едем туда!

Я не буду вновь описывать Майданек – лагерь уничтожения. Есть гневное его изображение в сочинениях Симонова и Горбатова, есть фильм, опубликованы документы. Страшные склады волос казненных, груды очков и холмы детской одежды, штабеля чемоданов, меченных белой краской «Сара», крематории и клумбы, удобренные человеческим пеплом, мы осматривали вместе. Шли потрясенные, оглушенные. Взяли друг друга за руки, уже не знаю, почему. Может быть, нужна была цепь человеческого тока.

С наступлением ночи нам пришлось прервать осмотр: электричество было выключено, в одном из бараков группа оставшихся в живых полупомешанных узников, не понимающих, что они освобождены, затеплила плошки, похожие на лампады. Невыносимо!

Мы вернулись в квартиру люблинского врача. Молчали. Симонов стал записывать, поднял лицо – все в слезах. Сказал:

– Подъем в шесть. Выезжаем в Майданек к семи утра. В двенадцать кончим осмотр, к пяти отпишемся и отправим статьи и снимки в редакции. Договорились? Все четко...

Следующая фронтовая встреча – завершающие дни войны.

События развивались с невероятной быстротой, сходились мы ненадолго на командном пункте генерала Чуйкова. Преимущественно глубокой ночью: там было много товарищей, тот же Борис Горбатов, Роман Кармен, Всеволод Вишневский, Тихон Хренников, Матвей Блантер...

Мы с Симоновым подружились с замкомандующим армией генералом Духановым, и он пригласил нас посетить радиостанцию Кенигсвустергаузен. Это я теперь говорю «пригласил» и «посетить», а тогда предстояло ее захватить: бои затихли, но война еще не кончилась, а радио-Берлин осталось как бы в стороне.

Экспедиция состояла из нескольких «виллисов» с автоматчиками, переводчика, грузовика – мастерской армейских связистов, именуемой «техлетучкой».

С нами были композиторы Хренников и Блантер.

Мы застали радиоцентр в странном состоянии. Он безмолвствовал, но вся техника была в полном порядке, что называется, на ходу. Технический персонал в белых халатах находился на службе – операторы возле аппаратов ожидали указаний. А было это уже после капитуляции, в мае...

Симонов был весел:

– Какой эпизод для пьесы! Война кончилась, Йозеф Геббельс отравился, а персонал радио все ждет, когда хромой рейхсминистр пропаганды приедет произносить речь о победе!

Генерал Духанов спросил у майора-связиста, есть ли записи последних передач: человек тонкий, он понимал, что эти дни в Берлине до краев наполнены историей...

Последних записей не оказалось, и тогда генерала осенила озорная идея – пусть поэты и композиторы запишутся на берлинской радиостудии. Это будет первая запись в новой Германии.