Федор Стукаленков в даче «Старик» и на Зверинской улице

— Ну брось ты это, Мить: вярнулся! Первым делом – видал ты, как он вярнулся? Три «георгин» да две георгиевские мядали, табе это известно? Это – раз: А второе, возвярнулся-то он не один. Никому не известно, почему ему на станции Новые Сокольники выдалась долгая стоянка. Ну нашел он там, то ли на вокзале, то ли коло вокзала ету беженку, дурочку...

— Да не дурочка она: припадошная!

— Какая припадошная? Мне сам Николай Павлович, дохтор, объяснял: у ей с какого-то ужаса мозга за мозгу заскочивши. У ей память начисто потеряна. Вот возьми яну за рукав и скажи: «Лизили, там, Хрось – безразлично; я твой муж, пойдем ко мне на деревню Скокове жить». И ей это все равно: она табе и Лиза, она и Хрося, она табе жена, и ему, и кому хргль. Ей что Скокове, что Миритеницы – дело малое! И давай ты ей в руку серьп – сразу пойдет жать, где вялишь. И до того чисто да быстро жнет – кудыс добром! Дайтопоришко – пойдет брявно тясать – никакой плотник так не сделает... А возьми, одна дома останется – начинае песни петь, и песни пяет не по-русскому...

— А кто это слышал?

— А слышал его чуркинский Ермачонок, младший, Петюня. Ему сказали, что кто ее за руку не возьми, она с тым и пойдет, ну, он же молодой, летопшик, захотел спробовать. Уследил, когда Хедюшка в лесничество пошел – да к его избе! Подошел с кустов, слышит, а она на старой Колоде сидит да поет. И так складно поет, так жалостно... Ну – не по-русскому...

– Ну я чего ж он – за руку-то ее взял?

– Не, ня взял! Я пытал, почяму? Говорит: забоялся! Так, говорит, забоялся, до дому насилу дошел:, тоска взяла, хучь в омут головой...

— Вот видишь? А ён – живет с ей. Хедюшка!

— Как не живет, когда малец рожен.

— Дявчонка-то – не от него?!

— Дявчонка мало того, что не от него: она и ня ейная. Да ведь как ты узнаешь, откуда да чья, когда они, две горюши горькие, где-то встретились да докатились до Новых Сокольников. Теперь ни тая, ни другой ничего рассказать не могут; ну документы ихние показывают: хоть девчонка с нее капля с капли, а фамилия у нее – -совсем десятая...

— Вот я и думаю и про «георгии»-то Федины – еще есть ли они у него?

– Нет, этого ты не говори. Это я сам видел, как он те «Георгии» принес на Погост, в военкомат, анкиповсхому Иванову Мишеньке. Подал и говорит: «Вроде постановление есть, ордена-медали в казну сдавать, так вот они, нате, берите».

— А Иванов что?

— А Иванов сейчас ручку закрутил, по телефону в уездный военкомат: так и -так, говорит., такой-то бывший солдат, принес три гяворгия. и две мядали. Чего с ними делать полагается?.

А оттуда отвечают – громко, я думаю, на улице и то слышно: поскольку, говорят, ордяна-мядали солдатские, нет такого постановления их реквизировать. Эты, говорят, ордяна давались за солдатскую кровь. В их буржуйетва никакого нет! И товарищ Стукаленков имеет право их у себя на память в сундуке держать, а сын вырастет, сыну показать: твой батька – смялби был, клади!

– Так, а Катя-то эта, она все-таки из каких?

– Да кто ее знает... Говорят, с каких-то чухонок или литовок. Только я косы-литовки слыхал, а баб-литовок не видывал. Не знаю, есть такие или нет.

Так кончилось мое «волчье» пребывание у Федора Стукаленкова. После этого я стал нередко бывать у него. Не говоря уже о том, что все в этом его маленьком доме-сторожке было «горазд чередно», как у нас говорят в высшую похвалу хозяевам, но я проходил у Федора отличную школу лесных дел. Поистине «была ему звездная книга ясна, и с ним говорила речная волна». Разные у нас с ним случались приключения. Был случай, когда, на наших глазах загнанная на дерево рысь, сбитая оттуда дробью дурака-охотника, в считанные секунды выпустила внутренности четырем неплохим собакам четырех охотников-любителей и была такова по густому мелколесью.

Был случай, нам с ним довелось вызволять из трясины глубоко завязшего в ней крупного лося-самца, могучего рогача, красавца. Я, пожалуй, по интеллигентскому прекраснодушию кинулся бы сразу рубить вокруг жердья да подсовывать «ваги» под бурое тело измученного великана. Федор Стукаленков только головой затряс. Он оставил меня караулить лося: «Мало ли, волк, или та же рысь! Да и лисица увидит, что содеялось, – может на худое решиться», – а сам сбегал за две версты домой, принес оттуда моток прочнейшей, хитро скрученной пополам с конским волосом веревки, с удивительным искусством обвязал ею лесного великана вокруг груди и за рога и только потом скомандовал мне приступать к операции «спасение». И, увидев, как освобожденный прямо-таки из могилы зверь с налитыми кровью глазами буквально минуту спустя делал попытки подняться и уничтожить обоих нас, своих спасителей, я отдал должное опыту, уму и искусству Федора. Веревки у него оказалось достаточно, чтобы нам, таща ее конец за собой, выйти из болота и взобраться на развилку ближайшей старой липы. Потом он дернул конец. Хитроумные узлы на животном развязались словно чудом. Лось встал, шатаясь, долго Мотал рожищами, словно бы раздумывая, куда мы делись и простить ли нам нашу дерзость или отправиться за нами в погоню, и только потом, не спеша, прислушиваясь, озираясь, пошел в противоположную от нас сторону.