— У меня есть свой билет. Но я очень, очень устала. Я просто изнемогаю от усталости. Эти кошмарные экзамены! У меня болит голова, и я хочу побыть дома. Ничего не делать, понимаешь, — лежать и ни о чем не думать. Ты, Соколов, развлекайся один. Или с ребятами. Или пригласи Лерку Полякову: она от тебя без ума. Я не обижусь. В общем-то, мне все равно.

Она всегда называла его официально — «Соколов», когда хотела настоять на своем.

Костя понял, что упрашивать ее бесполезно, что он не прощен, и положил трубку. И все-таки надеялся, что Нина придет.

На выпускном бале, в гудении и суматохе толпы, в круговороте танцев он бродил одинокий, сердитый и обиженный. Оркестр несыгран. У выпускников — глупое выражение лиц. Вокруг неразбериха. И весь бал — сплошной перехлест. Слишком громко. Слишком весело. Слишком шумно. Вы бы поспокойней, товарищи. Вы же все-таки отличники. И ведите себя, как положено выдающимся, умным, рассудительным товарищам. Да, да, солидности побольше.

Ему захотелось на спортивную базу, на пружинистый ковер футбольного поля, туда, за двадцать километров от Москвы, на родной стадион. Лечь на прохладную траву и смотреть вверх, где звезды. Чтобы было жутковато и сладко. И пусть не будет вокруг него никого, пусть никто не мешает ему смотреть и думать: ни тренер Чертков, ни ребята из команды, ни Нина, ни мама... Нет, мама будет сидеть на низенькой скамейке за полосой беговой дорожки. Но ты молчи, мама. Давай помолчим вместе. Я тебя очень прошу. Я не вижу тебя, но ты, я знаю, здесь, рядом со мной. Но ты молчи, мама. Костя подошел к окну и увидел перед собой аккуратный ряд светящихся белых шаров-плафонов вдоль тротуара и почему-то представил, что они вот-вот вспыхнут еще ярче и заискрятся, как бенгальский огонь. И будет сказка. Костя замер, словно остановился на таинственном невидимом пороге, за которым чудо. И вдруг понял, что вечер этот, золотистые шары электроламп в ночи, этот вихрь музыки, голосов, серпантина, расплескавшихся пестрых платьев, кружащийся у него за спиной, — все это один раз в жизни, один-единственный, и никогда больше не повторится странное ощущение всесильности, какой-то особенной дерзости и порыва, пришедшее к нему в это мгновение, когда он может задумать и стать... хотя бы Федотовым — конечно, Гришей Федотовым из ЦДКА, или Чкаловым, генералом Лукачем, Бабочкиным, Стахановым — кем захочет!

Костя снова в зале. Бал! Бал великолепен. Иначе и быть не может. Девушка, разрешите вас пригласить... Вальс? Ну и что же! Вы говорите: вальс, вальс. Я могу и вальс. Вечный танец. От Штрауса до наших дней и так далее. Я все могу. Даже вальс. Честное слово!..

Ранний вечер лег на Москву — вечер октября сорок первого года. Мерно тикал будильник. Время куда-то спешило. Электропечка излучала робкое, осторожное тепло. Напряжение было слабым, и поэтому спираль еле-еле розовела в темноте комнаты. Стены тихо дышали изморозью.

Все было позади, все было давным-давно. Экзамены и выпускной бал, день 22 июня и первые бомбежки, останки немецкого самолета на площади Свердлова, работа на строительстве укреплений, товарищеский матч в сентябре с «Динамо», когда Костина команда крупно проиграла. Учебный год так и не начался, и тогда он пошел работать на химзавод.

В июле Нина по настоянию родителей уехала в Загорск погостить к знакомым — подальше от беспокойств военной Москвы, и Костя потерял ее след.

...Кто-то открыл входную дверь. В тишине послышались грузные, медленные шаги. Бабка Аграфена вернулась. Костя знает: сейчас она пройдет к себе, сядет на табуретку под абажур, наденет очки и раскроет старенькую, дореволюционную книжку для чтения в переплете «под мрамор». И будет шептать по складам свой любимый, «жалостливый» рассказ про Серую Шейку. Раньше она читала библию, но в прошлом году ее внук Алексей, начав решительную борьбу с религией в собственной семье, разорвал «продукт суеверия и предрассудков» и выкинул его на помойку. Бабка поплакала, назвала внука «антихристом» и перешла на классику. На том дело и кончилось. А Алексея убили под Ельней. Ахмету Ахметычу повезло. Сашке было плевать на религиозные предрассудки деда, и тот в черной шапочке на бритой голове вечерами спокойно читал свой коран, переворачивая страницы слева направо. И никакие тревоги, налеты, грохот зениток, свист и тяжелые разрывы бомб не могли оторвать по ночам стариков из квартиры № 6 от своего любимого занятия. «Все от аллаха», — говорил своим скрипучим голосом Ахмет Ахметыч. «Чего нам, старым, бояться?..» — вторила ему Аграфена. И это спокойствие и покорность стариков удивляли Костю, хотя сам он не боялся налетов. После сложных расчетов он сделал вывод, что имеет только один шанс из четырех тысяч быть убитым в результате бомбардировки.

— Бабка! — позвал Костя.

— Я, Константин, я, — отозвалась из передней Аграфена. — Намялась. В очереди отстояла — аж ноги гудят. Вот картошки достала. Мерзлая она, но пожевать можно. Покушаешь, Костя? Я сварю. А маслица нет...

— Не, я сыт, бабка... У меня сегодня день рождения.

— Именинник, стало быть.

— Родился я, бабка. И некрещеный я.

— Все одно, милок. Константин-то на октябрь приходится. По мне, именинник ты. Уж я по-старому. Вот один ты, неладно, — продолжала она. — Мать далеко. И девушка твоя чтой-то долго не показывается, почитай с мая. Та, с букетиком.

Костя закрыл глаза, подумал: «Однажды раздастся звонок. И меня спросит Нина. А я уже буду на фронте. И мы не встретимся. Надо будет оставить номер полевой почты. И я получу письмо. Тех, кто сражается, прощают».

— Сашка не заглядывал? — спросила из-за двери Аграфена.

— Что ты! Он деда, как огня...

— Как воды, — поправила Аграфена.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.