Двоюродный муж

У моря тянутся нескончаемые песчаные дюны. Стеклянно-белый песок раскален солнцем. Море неумолчно шумит, выглаживая косу. Грузчики с девушками входят в воду. Идут много саженей, и все видно сквозь зеленоватый хрусталь воды песчаное дно, похожее на складки желтого бархата. Проплывет морская собака, вся состоящая из зубастого рта рыбка, или всплывет белобрюхий электрический скат. Девушки беспричинно визжат. Мужчины сопят, как тюлени.

Три беспредельных пространства окружают их: море, дюны, небо. А человек мал. Здесь, вдали от берега, гнетет тишина, не слышно шелеста волн о песок, только чуть видна кромка берега.

— Тихий, иди Великий, океан, — мечтательно говорит Ира, похожая на кувшинку в зеленом купальнике. — Так учили по географии в школе. А я выросла в донских степях и никогда не думала, что буду купаться в нем, как в лимане.

— А сейчас ваши родные на Дону? — спрашивает Антон.

— Там... Мать там похоронена, отец погиб в войну там. Сестры в детдоме.

— По вербовке?

— Ага. Только я штукатур, ненавижу эту столовую, но не отпускают. А теперь еще охраняем столовую по очереди. Страшно. Какие-то хулиганы делают подкоп под буфет.

— А где же ваш сторож?

— Рожает.

Антон засмеялся, представив сторожа в тулупе, с бородой.

— Ну да, рожает. Надя Руднева, тоже из наших краев. Жила тут с одним, не расписались — он и скрылся... Какой красивый камень! — Ира вытащила из воды белый булыжник с цветными змейками. Но краски померкли, погасли, они светятся только в воде.

Синие сумерки ползут от тайги и сопок. Вспыхнула на восемнадцать миль береговая цепь огней. На «Мудзимуре» тоже зажгли фонарь. Пустынно. Свистит ветер. Над бухтой начинается дождь. Мутной сетью повисает он над серым морем, затуманивает дома, корабли...

Команда «Мудзимуры» в уютной кают-компании, прибранной руками пришедших с Ирой девушек. Стены под слоем пыли оказались из красного дерева. Вычистили мягкие диваны. Горит под зеленым абажуром лампа, ввинченная в стол. Волны плещутся рядом, за стенками, с шипением прокатываются по толстым стеклам иллюминаторов, мечутся, как пойманные, на осевшей палубе «Акулы», грохоча бочками.

Волны застывают, становятся формалистическими, над ними летят чайки. Это обложка книжки. Все стали серьезными, торжественными. Усольцев даже зачем-то вымыл руки и поправил галстук. Ремизов смахнул со сюда рыбьи серебринки и зажег две свечи в дополнение к лампе. Антон посмотрел в камелек и начал читать:

— «...В Старой Гавани звездной ветреной ночью снялась с якоря иностранная шхуна. В ее трюмах были бочки с ромом, порохом и медью. Одинокая фигурка женщины с берега махала рукой. Шхуна вышла в море, и ветер запел в парусах. На вторую ночную вахту встал капитан. Но едва он взялся за дверь штурманской рубки, как два выстрела грянули из трюма...»

Усольцев, как школьник, высунул язык. У Шамиля вспотели очки. Адам питается раскурить трубку, забыв набить ее табаком. Зачарованные девушки оторвались от снеди, во все глаза глядят на Антона.

Высокие тонкие свечи похожи на стрелы с золотыми наконечниками. В круглый зеленый иллюминатор бьют волны. И слушатели входят в них... Медленно проплывают медузы, обрывки рыбачьих сетей. Слышится приглушенная толщей воды сказочная музыка. В подводных рифах призрачно чернеет шхуна, занесенная песком в коралловом лесу. Из чугунных жерл пушек выплывает рыбья молодь. На мостике дремлет спрут. Слушателям кажется, что они сами сидят в салоне шхуны, им видятся огни свечей, стол, склоненный над книжкой Антон. Над ними джунгли кораллов и толща океана...

Оплыли тонкие свечи. Закрыта книжка. Адам чиркнул спичкой. Усольцев шикнул на него: «Тише!» — и Адам виновато задавил огонек заскорузлыми пальцами. Покурить вышли на палубу.

Распогодилось. Скупые японские звезды лежат на дальних сопках. Ночью бухта прекрасна. Днем грязная, шумная, вечно недостроенная, она во тьме преображается. Днем скрежет, камень, стон железа. Ночью огни, тени, покой. Спокойнее работают краны. Набережная кажется ровнее. С неба падают столбы света — это мощные портовые прожекторы. Тени придают порту таинственные черты неведомого города. На пристани идет кино. Дремучие красноголовые бурьяны шевелятся на центральной площади. На кругу, наспех залитом бетоном, кружатся пары молодых строителей.

Утром было воскресенье. Нежно синело небо. Сверкало море. Стройки безлюдны. Стоят машины. Остались в цементном растворе лопаты. Зато оживленно в домах. Женщины хлопочут с завтраком. Дети самозабвенно играют на увядающей траве. Вытряхиваются ковры. Развешиваются свежие, подсиненные простыни.