— У вас прекрасный слух — вы даже расслышали, как я пою.

— Не обижайтесь, пожалуйста, — кротко попросила она. — Извините меня, ради бога. Я иногда глупости делаю, не понимая, что это глупости. И мне сегодня так трудно стало у вас...

— Нет, вы правы, — рассмеялся он, передавая ей шкатулку и тальму. — Я ведь действительно пою, как рыба. Даже несколько хуже...

За день до его отъезда в Петербург они гуляли по бульвару, случайно и впервые оказавшись одни. Вышли большой, приятной и веселой компанией, но сестра ее с мужем быстро вернулись кормить малютку, а его сестренка встретила подругу, такую же хохотушку, как она сама, и заболталась, издали махнув им рукой, чтоб шли без нее.

На тротуаре Михайловской улицы был гололед. Она скользила в своих немецких фетровых ботинках, чуть было не упала. Однажды он робко и стандартно-галантно попытался поддержать ее под руку, только она смятенно отстранилась, панически боясь любого прикосновения к себе, и он понял ее, отстранился.

— Смотрите, это же совершенная сказка! — услышала она его восторженный голос, когда они вышли на бульвар, залитый утренним солнцем.

Он замолчал, не мешая ей. Воистину чудо! Посреди бульвара тянулся до самого собора сквер. Осенью она часто гуляла здесь с подругой, наблюдая, как желтели, жухли и падали разлапистые листья каштанов, как сквер постепенно осветлялся, становился прозрачным, а стволы с голыми ветками все чернели да чернели под дождями, пока не сделались по первому снегу совсем аспидными, словно кто-то свободно и смело наштриховал их углем на белом незагрунтованном холсте.

Сейчас каштаны были неузнаваемыми. Вчерашним днем совершенно потеплело, к вечеру (...) ветры пригнали с моря дождевые тучи, они изливались на город всю ночь, только к утру их остудило холодным дыханием российских равнин. Дождь схватывало на лету, замораживало, и дом проснулся от грохота — под тяжестью льда рухнула водосточная труба.

А городские каштаны облачились в прозрачное одеяние. Там, где кроны затенялись домами, тусклые остекленевшие ветки сухо постукивали под легким ветерком, а на солнце звенела капель. Ослепляли острые лучики, разноцветные искры, приходилось закрывать глаза, чтоб получше рассмотреть эту, как он выразился, совершенную сказку, и от сверкания, свежести, от его присутствия 'и его благоговейного молчания стало так легко на душе, как никогда не было, и подумалось, что она не жила еще и совсем не знает того светлого просторного мира, куда они, быть может, войдут вдвоем.

Когда они вышли к собору, в темный дверной зев которого вливались толпы прихожан, он сказал:

— Может, в церковь не пойдем?

— Почему?

— Избегаю. Только об этом не стоит сейчас говорить.

— Как пожелаете... Тогда назад, на бульвар?

— Там чудесно!

— Мне там сделалось так странно хорошо, — произнесла она.

— Понимаю. — Он внимательно взглянул на нее. — Чаще бывает другое...

— Показалось, что и я могу стать счастливой, хотя всегда была уверена в обратном и считала это, простите за навязчивую откровенность, главной печатью своей жизни...

— Мысль невозможности счастья? — удивился он. — Нет, я ей никогда не поддавался! И давно пришел к заключению, что счастье только для себя — это так мало, что, скорее, несчастье. А путь к большому счастью идет через большие труды. Когда предельно расходуешь силы!

— И вы... уже испытали себя в таких трудах или...?

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.