— На праздничном «Голубом огоньке» я исполнил миниатюру «Письмо генералу». Помните? Жена одного алкоголика пишет генералу жалобу. А довел ее до точки последний случай — как только репродуктор сказал: «Московское время двадцать часов», муж вскочил, сказал: «Слушаюсь, товарищ генерал!» — и был таков. В прошлый раз он попросил у жены трешку, чтобы заказать ключи от сейфа в ЦРУ, в другой — взял пятерку на подкуп президента Америки, потом брал деньги еще на что-то подобное. Когда же он стал говорить, что наши органы отдают ему приказы по радиотрансляционной сети, одуревшая от всего жена потребовала, чтобы с нее не брали полтора рубля платы за эту радиоточку, раз уж она используется органами для связи с ее мужем... В общем, все там было придумано очень здорово, просто гениально. Но на второй день после праздника меня вызвали...

— Куда?

— Куда следует... И товарищ в очень большом чине стал на полном серьезе меня спрашивать: «Это вы на что намекаете? Вы замахнулись на самое святое!» — и так далее в том же плане. Я ответил, что ни на что я не замахивался, что это просто очень веселая юмореска, что в ней нет ничего оскорбительного для той организации, в которой этот товарищ служит. Но он не успокоился. Стали разбираться, кто разрешил подобный пасквиль дать в эфир. Руководство телевидения сильно струсило. Даже извинялись передо мною, что, потеряв бдительность, так подвели меня. Глупость ситуации состояла в том, что эта миниатюра была разрешена Главлитом для исполнения, имела все полагающиеся визы и печати. И хотя я таким образом был совершенно не виновен, меня на целый год отлучили от телевидения. Полтора месяца я не имел права выступать в концертах.

— А это почему?

— В приказе Главного управления культуры Мосгорисполкома было сказано, что я отстраняюсь от концертной деятельности до момента принятия специальной комиссией всего исполнявшегося мною репертуара. Было бы нормально, если бы через неделю или хотя бы дней десять такая комиссия собралась, просмотрела и утвердила мой репертуар, и я снова смог бы работать. Но комиссия собираться не хотела, так как никто не хотел отвечать за возможные осложнения. И я полтора месяца ничего не делал и, естественно, не получил ни копейки за вынужденный простой.

С той поры «Письмо генералу» я не исполняю.

Последняя история произошла летом прошлого года, уже в эпоху гласности и перестройки. По просьбе Политуправления Министерства обороны и Центрального Дома Советской Армии я поехал с шефскими концертами в наши воинские части, расквартированные в Польше. Считаю святым долгом выступить перед нашими военнослужащими, которые несут нелегкую службу за пределами Родины. И вот во время этих гастролей произошел конфликт: я попросил не пускать на мои концерты женщин с маленькими детьми, так как они мешают работать. Понимаете, то, что я делаю на сцене, детям неинтересно, быстро все надоедает, они начинают бегать между рядами, грудные так и вовсе затевают рев. И вот, чтобы остальные зрители могли получить то, за чем они пришли, я просил мамаш с детьми покинуть зал. Не успел я приехать в Москву, а тут уже лежит жалоба на меня: зазнался, мол, вел себя неправильно. К чести руководства Центрального Дома Советской Армии и Политуправления Министерства обороны они объективно разобрались в ситуации и приняли мою сторону. Так что, когда вскоре я был направлен с подобными выступлениями в Венгрию, туда руководителям гарнизонных домов офицеров было направлено письмо, предписывавшее не пускать на мои концерты зрителей с малыми детьми.

Сначала все шло хорошо. Но в Эстергоме, прекрасном городке на севере страны, произошло ЧП. Во-первых, концерт перенесли из Дома офицеров в солдатский клуб, который помещался в металлическом ангаре. За жаркий день он так раскалился, что в нем стояла неимоверная духота. Зрителей начали пускать минут за пять до начала концерта, и когда я поднялся на сцену, то увидел, как между рядов пробираются женщины с грудными младенцами. Я сказал залу о просьбе, которую высказал еще в Москве, о письме, посланном по этому поводу местному руководству, и попросил присутствовавших женщин об одном: чтобы они, когда заплачет чей-то ребенок, не пытались его успокоить, а тихо вышли на улицу. После этого начал работать. Минут через пять заплакал первый ребенок, потом второй... Зрители зашикали на мамаш, плач усиливался, шум в зале тоже. Я остановился, сел за столик, стал ждать, когда все успокоится, и тогда начальник Дома офицеров, главный виновник всей этой истории, заявил собравшимся, что, мол, тут у них выступали разные эстрадные артисты и даже очень знаменитые певцы, и никто не высказывал никаких претензий, и только Хазанову эти условия, оказывается, не подходят.

Я не сдержался, сказал, что он провоцирует, настраивая против меня зал, хотя сам имел предписание свыше организовать концерт так, как следует. Еще я сказал — но это уже наедине, в кабинете, что, возвратившись в Москву, обязательно буду жаловаться на его действия. Но потом я успокоился и решил все забыть. Но мой подполковник ничего не забыл. Через некоторое время в газете «Советская культура» было опубликовано коллективное письмо за подписью этого подполковника и еще семнадцати военнослужащих, где расписывалось мое неправильное поведение, рассказывалось о том, как я бегал по гарнизонным магазинам за тряпками и так далее. Я пришел в редакцию, объяснил все, как было, попросил опубликовать мое письмо. Работники Политуправления, Центрального Дома Советской Армии стали на мою сторону и поддержали просьбу. Газета обещала исправить ошибку. Но до сих пор так этого и не сделала. Обращался я и в другие редакции — без толку. Гласно можно было только облить человека незаслуженно грязью. А вот дать ему возможность оправдаться — тут гласность сдала свои позиции.

Во всей этой неприятной истории меня удивляет и возмущает больше всего то, что руководить культурным отдыхом военнослужащих доверено человеку, который не видит разницу между ВИА, врубающим аппаратуру на такую мощь, что певцы сами себя не слышат, и артистом, который исполняет монологи, где дополнительную информацию несет тональность, с которой произнесено слово.

Но во всем виноват я. Не зря говорится: умный всегда найдет выход из сложной ситуации, а мудрый в нее просто не попадет.

— Вы попали, выхода не нашли, значит...

— Да, я дурак. И этого не скрываю...

— Геннадий, вернемся к более приятным вещам. Скажите, Аркадий Райкин видел ваши последние спектакли?

— Он приходил на генеральный прогон «Масеньких трагедий». Посмотрел, ушел, потом снова вернулся. Я видел, что они ему очень понравились. Он сказал мне: «Ты сделал то, что я всю жизнь делать не решался». Для меня его оценка — высшая награда, потому что он сделал самую главную вещь: всей своей жизнью Райкин проложил в нашем жанре первую лыжню по чистому снегу. Остальным будет проще.

Вот, пожалуй, и вся беседа, которая состоялась у меня с Геннадием Хазановым. Одна фраза врезалась в память своей неожиданностью. «Вся сложность заключается в том, что с годами для меня реальность существования замыкается сценой, и те промежутки времени, что я нахожусь вне ее, для меня гораздо более мучительны, чем когда я пребываю на сцене. А это, естественно, осложняет жизнь тех, кто находится рядом со мной. Я не хочу делать ни из кого ангелов или злодеев, но... Такова данность.....

Он всю жизнь мечтал о профессии артиста — и вдруг такое признание.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.