Дети войны

Вот Адалечкин бежит к классной доске, а ведь его не вызывали. Но что ему — он же ленинградец. Им все можно — они же сиротки... Это Вовка-то сирота? Совсем непохоже! Вот он стоит у доски и жестикулирует, закатывает глаза. Потом встает на руки и так ходит по классу. Мы хохочем, а он — счастлив. Наша учительница стоит в сторонке и вытирает слезы. Ей и жалко его, и обидно: ну разве можно так, на руках? А потом Вовка хватает мел и начинает рисовать на доске. Это карикатуры на всех нас. И как похоже.

В те дни стоял жестокий мороз, а сверху, с неба, падали мертвые, застывшие птицы. Теперь уж таких морозов не будет и такого горя тоже не будет... На дороге показался автобус. Он шел медленно, почти крадучись, еле-еле пробивал сугробы. Вот открылась дверка, и в проеме ее показалась наша директор школы Варвара Степановна Иванова. Вид у нее был замученный: от Кургана до нашей Утятки они ехали почти восемь часов. Это сорок-то километров! Но дороги не было, ехали по снежной целине...

А потом показались и ребятишки. Некоторых выносили прямо на руках — пугливые глаза, серые щеки. Много было больных, покалеченных. Блокада сделала свое дело. Да и ехали долго: от Ленинграда до Кургана добирались около месяца. Вагоны были продувные, холодные... И у нас отойдут ли они, согреются?..

И ведь отошли, отогрелись. А Вовка Адалечкин уже смешит целый класс. Учительница смотрит на него умоляюще, а потом обращается к нам:

— Ребята, мы должны любить наших новеньких, не обижать. Мы пришли им на выручку в трудный час... — И в это время гремит звонок. Вовка Адалечкин машет руками, а потом выскакивает в коридор. Мы следим за ним — все-таки новенький. В коридоре он встречается со своей подружкой Лидочкой Костиковой, мы ее видим уже неделю, но привыкнуть не можем... Она такая печальная, жалкая. Позвоночник у нее изуродован — то ли осколок, то ли контузия. А в глазах все время прыгают искорки — кажется, она сердита на весь мир. Вот они стоят рядом и шепчутся. Два маленьких заговорщика. Вовка дает ей какое-то задание — Лидочка кивает головой, соглашается. Скажу сразу об этом задании: Вовка просит насыпать в питьевой бачок бертолетовой соли. Мы об этом, конечно, не знали еще, не догадывались. Поэтому и пили без всякого опасения. Раз стоит вода — почему не пить! И вот прошел час: может, меньше, и начался ад. В животе прямо огонь, и он готов спалить заживо. И на следующий день пришла та же казнь: желудок подступает к горлу, и нет дыхания. Один Адалечкин не болеет. Это его и выдало... Как они были изобретательны! И как несчастны!

Через несколько дней мы узнали, что все родные у Лиды и Вовки погибли. Все! Невозможно представить. Вот почему, наверное, и «мстили» нам наши новенькие... За то, что мы не слышали свиста бомб, за то, что жили мы так далеко-далеко от войны. И за то, что тогда совсем, совсем не про нас писали стихи: «Все на колени, все! Багряный хлынул свет! И ленинградцы вновь идут сквозь дым рядами...» Да, так и было! Они шли и шли вперед — и мы с ними... И каждый ощущал плечо другого. И одно сердце переливалось в другое, а потом все дальше и дальше... И так до тех пор, пока недоверие не сменилось любовью. Спасибо им за эту любовь!

Спасибо тебе, Боря Смирнов, за то, что мы узнали тебя, а через тебя — Ленинград. Ведь города — это люди, которые живут там. Если люди живут хорошие, добрые — значит, хорошие и города...

Мы его звали почему-то не Боря, а Боренька. Да и могли ли иначе? Ведь он так притягательно улыбался. Ведь глаза его всегда излучали какой-то свет, нет, не свет даже — сияние. Я не видел никогда больше такого взгляда. А иногда он задумывался и как бы начинал вспоминать. Но о чем? И как старело, как менялось лицо. Не то ребенок — не то старичок. Если бы не глаза...

На кого же он походил всегда? Тяжелый вопрос. Но еще тяжелее сейчас признаться в том, что мне он всегда напоминал деревянную чурочку: голова слилась с туловищем, а вот ног не видать. Так и было: наш Боренька Смирнов жил без ног. Когда везли в эшелоне, он их отморозил. И пока добирались до Кургана, началось воспаление, гангрена. Если бы ноги не ампутировали, Боря бы умер. Врачи в Кургане пообещали ему, утешили: «У тебя, мальчик, еще вырастут ножки. Вот пройдет года два, и они снова появятся. И ты побежишь на своих...» Это была ложь во спасение, я за это медиков не осуждаю. Боря врачам поверил.

В школьной мастерской ему сделали тележку на железных колесиках. Я помню, как Боренька привыкал к ней. Вначале его привязывали к тележке тугим полотенцем и просили отталкиваться деревянными рычажками. Но он терял равновесие и начинал сразу хныкать, поскуливать, точно ребенок. А он и так был ребенком: Бореньке Смирнову исполнилось только четыре года. Только четыре, а уже лицо старичка...

И все-таки Боренькина тележка поехала. Мы привязали к ней за самый мысик веревочку — и покатилась телега, поехала. У Бореньки сияли и смеялись глаза. И мы тоже смеялись.

Но больше всего мы любили его таскать на руках. Прижмем его к груди и бежим в лес или купаться — к Тоболу. Боренька лежит беспокойно и громко дышит. Я и сейчас помню, как на груди у меня бьется что-то горячее, жаркое... И чуть слышно поскрипывают зубки от нетерпения, как сияют глаза. Как он любил лес и поле. Но еще больше он любил спрашивать, пытать встречного человека: «Тетенька, посмотри внизу — у меня ножки не показались?» И если встречная оказывалась догадливой, то всегда отвечала: «Показались, Боренька, показались». И он сразу смеялся, что-то бормотал про себя и снова смеялся... Святая, добрая душа. Где ты теперь? И жив ли? Но кто-то мне отвечает — едва ли. А я не верю. Нет, не верю!

Новенькая в нашем классе

В нашем классе новенькая. Она приехала к нам вместе с мамой — ленинградской учительницей. Мария Никаноровна будет преподавать в старших классах химию и биологию. А к нам, к самым младшим, она привела свою дочь. Сказать точнее, Ната Долинская сама к нам пришла. Открыла классную дверь — и вот уже стоит на пороге. И мы не можем отвести глаз от новенькой. Такая сделалась тишина, как перед сильным дождем. Все смотрели на Нату и не верили. Неужели она к нам? Новенькая что-то поняла и опустила голову. Но все равно мы уже все влюбились в нее и потеряли покой.

И вот прошел месяц, потом еще месяц, и только теперь мы поверили, что Ната учится с нами, что можно даже заговорить с ней, можно даже потрогать ее косички. Да, потрогать, чтобы понять, что это не сон. Ведь такие лица, такие глаза, такие волосы бывают только во сне. Их нельзя описать, их даже нельзя представить. Одним словом, чудо и красота...

И вот однажды исчезло чудо: в конце войны Долинские уехали в Ленинград. Я не помню тот день, потому что всех взяло горе. И никого не хотелось видеть, даже мать с бабушкой. И чтоб ни с кем не встречаться, я спрятался в пригон у коровы. Я упал на сухое сено и разрыдался. А потом сделалось еще хуже, больнее. Что говорить — мне уже жить не хотелось, я себя ненавидел. И чтоб прекратить эту боль, стал биться затылком о жерди. Не помогло — только напугалась корова. Она начала мычать, поднимать рога, а потом наклонилась ко мне и стала облизывать щеки. Язык у нее был твердый, шершавый... И вдруг дошло до меня: если Ната уехала, значит, и все они, ленинградцы, скоро уедут. Уедут, бросят нашу Утятку! И опять стало горько, невыносимо. И опять из глаз — слезы. Хорошо, хоть никто не видел. Надо мной задышала корова Манька, наверно, жалела меня. Я уже тоже жалел себя. Жалел, приговаривал: никому, мол, ты не нужен, совсем никому, такой полуголодный всегда, обездоленный... Вот они уедут скоро, а ты останешься в этой холодной, голодной деревне, в этих сугробах... И сиротство твое тоже останется: судьба наградила нас уже двумя похоронками — на моего отца и на дядю Женю, родного брата матери. Он погиб там, откуда они приехали. Под Ленинградом нашла его пуля... И теперь нам некого ждать, совсем некого.

А потом вдруг пришло забытье. Очнулся я от голоса бабушки. Она сидела рядом со мной и поругивала корову: «Ну чё ты такая лямзя. Неуж не видишь, как парень-то наш убиватся. Да чо же такое с ним, почему? Да ты бы хоть, внучок, мне намекнул...» — это уже она ко мне обращалась, ко мне шел ее голосок. Этот медленный голосок, как награда...

«Металлолом пойдет на строительство танков...»

Но самый лучший голос из всех был все же у Вали Руденко. Как сейчас вижу: вечер, горит лампа-семилинейка. Мы сидим в классе, притихли. Из интерната принесли материал — голубые, зеленые лоскуточки. Вот из них мы нарезаем носовые платки, шьем кисеты. Тут же сооружаем посылку. Она получилась на славу. Местные деревенские принесли несколько пар носков, рукавичек. В эти рукавички мы вкладывали свои письма-послания — «дорогому бойцу на память...». Здесь же работали художники, выпускали бюллетень «Все для фронта». В нем мы печатали разные новости: писали и об успеваемости за неделю, и о сдаче металлолома, и о делах тимуровских, и о нашей помощи родному колхозу... Особенно много писали о сдаче металлолома. По этим делам Утятская школа занимала одно из первых мест по Сибири. О своих успехах мы рапортовали товарищу Сталину. Он откликнулся и послал ответную телеграмму-благодарность на имя Бориса Волкова, Анны Сомусевой и директора школы Варвары Степановны Ивановой. В телеграмме стояли дорогие слова: ваш металлолом пойдет на строительство танков...

В посылки мы часто вкладывали и сухую морковку, и семечки — пощелкай, мол, далекий боец, наш утятский подсолнух... И вот уже в лампе керосин выгорел, и фитилек стал дымить, колебаться, а мы все не расходимся. И в наступившей тишине начинается песня. Громкая и внезапная. Она берет прямо за душу, и ты уже не можешь вырваться из этого плена, да и зачем. Ведь тебе так хорошо, так чудесно. Только немного печально. У Вали Руденко был удивительный голос, только все же печальный. Ну и пусть. Я уж давно заметил, что самый хороший, замечательный голос, о чем бы он ни пел, о чем бы ни рассказывал в своей песне, всегда оставляет после себя печаль и какую-то тайну. И всегда, почти всегда, разгадать это невозможно. Наверное, не знает ее и сам певец, просто тайна эта в самой крови его, в его дыхании, в самой жизни его — в судьбе...