День рождения

Ничего нет страшней войны.

Человек вполне законно мог уйти с войны, а не ушел. Пойми попробуй! «А может быть, ты правда трус, Костя?» – спросил он себя.

Соглашаться не хотелось. Виновато мягкое сердце, никто из родных этого не понимает. Ну, и черт с ними! Он схватил из стопы книг верхнюю, чтобы отвлечься и успокоиться, и не успел открыть, как из-под обложки выпорхнула десятка и закраснела на мятой подушке. Надо уезжать отсюда: от беляшей, от этих десяток, которые засовывали в его книги бабушка или мама – он толком и не знал кто, но кто же, кроме них? Сунуть в карман электрическую бритву, парадно подаренную отцом в день его рождения, – она, помнится, была пущена за столом по всем рукам, отец, несмотря на образование, все делал с речами, с тошнотворной парадностью, не мог иначе, – и пока! Уехать! А куда?

Когда он отдыхал в Пицунде прошлым летом – очередной жест отца: купил для сына путевку на заводе, и об этом до сих пор горделиво вспоминалось при людях, – их возили на экскурсию в Новый Афон, там бродили в глубине холодных и таинственных горных пещер, к которым подвез крошечный подземный поезд, похожий на поезд игрушечного метро, а потом поднимались к бывшему монастырю, чтобы повосторгаться плоскими и примитивными фресками. Кто ему без скидок понравился там – так это гидесса. Молодая, в черных локонах, длинная – сногсшибательной внешности да еще с таким внутренним богатством, как юмор.

Без смущения, которое сразу же все сделало бы неприличным, рассказала она, как монастырский настоятель пригласил Александра III, в оные времена пожаловавшего в Новый Афон, на колокольню, чтобы обозреть с высоты окрестности, с одной стороны – море и тропические пальмы, а с другой – снежные вершины гор, далеких, но кажущихся соседними... И увидели настоятель и царь, как в виноградниках разноцветной вспышкой скачет тоненькая девушка, а за ней, как носорог, гонится монах, ряса парусит на боках.

– Это что же такое? – осерчав, вопрошает царь. – Ваш?

– Нет, – отвечает настоятель. – Мой бы уже давно догнал.

И подумалось тогда, как весело было бы поработать гидом в Новом Афоне, даже порасспрашивал потихоньку, что для этого нужно. Язык у него подвешен не хуже, чем у той гидессы, при случае можно и блеснуть. Правда, зарплата там не ахти, но вдоль медленной дороги в гору, к монастырю, сидят на травке молодцеватые парняги, предлагают прохожим мандарины в зеленоватой кожице, фейхоа – весьма полезный фрукт, такой йодистый, что в ноздри от него шибает йодом, кисти черного винограда «Изабелла», который тоже чем-то полезен, хотя как раз наоборот, как выражается его хорошая знакомая Галка, пахнет клопами. А угадав покупателя, а чаще покупательницу при деньгах, парняги молча выдергивают из-под своих подстилок куски белых барашковых шкурок с вислыми кольцами длинного меха, иногда чем-то по-особому расчесанного так; что мех вскипал снежной пеной и казался клочком покрова с далеких вершин. Пряча эти шкурки в глубину курортных сумок, счастливые модницы воображали, как дома будут щеголять в бараньих шапках.

Можно заиметь контакт с этими парнягами, опасливо избегающими встреч с милицией, подвозить им покупательниц в укромные места, заранее предупреждая, чтобы прихватывали с собой липшие десятки, способные оказаться совсем не лишними, и всем будет хорошо. А пока было плохо, не лежалось и не читалось... Он опять подтянул ноги, поднялся и в дверях кухни спросил:

– Ба! Ты, правда, считаешь меня трусом?

– Когда-то ты мечтал стать вулканологом. Почему же не попробовал?

В самом деле, у него была такая мечта. Не делился ею ни с кем, мечта была серьезная, проговорился однажды в ссоре с матерью, при бабке, и вот – на тебе! – запомнила. В ту пору он придумал себе романтическую легенду, как один забирается на огнедышащую сопку Камчатки и гибнет, но друзья из поисковой группы находят его кинокамеру и коробку с лентами, отснятыми в дерзком пути, и видят на экране все, что он видел в натуре. И вот уже его фильм все смотрят и все говорят о нем... Вместо этого одна лишь бабушка поинтересовалась, почему он даже не попробовал стать вулканологом. Словом, повторила, что он трус. Вот и все, что осталось от мечты. Ладно...

– Когда будет холодец? – спросил он.

– Завтра.

– Подоплека?

– День моего рождения.

– Ах! Который был восемьдесят шесть лет назад? – прибавил он, чтобы хоть чем-то досадить ей за «труса», как будто она была виновата.

– Шестьдесят восемь.

– Прости, ба.

И ему неподдельно, до боли, стало жаль бабу Машу. Как ни крути, а возраст безнадежный, близкий к финишу. А она все бегает с утра до ночи, не то что не приляжет, а и не присядет на минуту. Мало ей домашних забот, иногда по утрам испаряется из дома, как на работу: и, правда, неожиданно вваливается в свое бывшее учреждение, обвешанная сумками с яблоками, карамелью и прочим, на что налетела по пути. Хоть и была она полной до смешного, а ходила, как летала: бегучей и громкой походкой – тук-тук-тук... И от этой торопливой походки до улыбки все выдавалось за талант общительности, а если по-честному, – давно было от одиночества, которого люди боятся, как греха, и стараются скрыть. Там, в учреждении, сейчас больше половины новых сотрудников, которые скорей всего и не ведали о ней, а бабка радостно рассказывала: