«Да, очень».

«Но в прошлом году ты так не говорил».

«С прошлого года прошло двенадцать месяцев. Двенадцать месяцев — это триста шестьдесят пять дней. И при трехстах шестидесяти пяти днях есть триста шестьдесят пять ночей...»

«Ты хорошо считаешь. Это оттого, что ты деньги считаешь. Сколько их у тебя теперь?»

«Я уже не считаю. Кидаю куда-то, там и лежат...»

И я ничего не мог с собой поделать, сердце мое начало колотиться оттого, что она всеми листьями, ветвями, старым, грубым стволом спросит, на что же я променял жизнь, но она спросила другое: «Гюляр тоже не считает?»

«Ей тоже надоело, не считает больше». — На этот раз у меня на лице тоже была ирония, но ирония относилась не к Гюляр, а ко мне самому; я не мог посмотреть в зеркало, но знал, что это так: на лице у меня ироническая гримаса.

«Дай, пусть дети посчитают».

«Их ты не трогай».

«Почему?»

«Тебе этого не понять. Ведь ты не человек. Может быть, не поняла бы, если бы и была человеком, потому что и среди людей себя можешь понять только ты сам, а не другой...»

На этот раз и в листьях ее, и в ветвях, и в старом грубом стволе была откровенная неприязнь, и мне хотелось уязвить ее, хотелось спросить, она только меня так осуждает или всех людей на земле? Но я ничего не спросил, потому что ее холодная неприязнь жгла мне сердце, потому что я любил эту чинару, от всего сердца любил ее листья, ветви, старый, грубый ствол.

«Но если я так тебя люблю, значит, я не могут быть совсем уж дурным человеком. Значит, во мне есть что-то доброе. Я тебе противен, ты брезгуешь мной, хочешь вернуться обратно на свое место, задыхаешься в этой машине, не чувствуешь себя здесь свободной, не умещаешься здесь, но почему ты не понимаешь, что я тоже не вмещаюсь в эту машину, и у меня есть сердце, и у меня есть мысли, я не совсем бездушен, и вообще совсем уж бездушных людей нет. Тебе я противен, а вот Вугар меня любит, Севиль меня любит, Солмаз меня любит, я им нужен, необходим, а если они меня любят, если я им нужен, даже необходим, значит, и во мне есть что-то доброе...»

«Тогда чего же ты хочешь? Если все так хорошо, тогда чего же ты от меня не отстаешь? Я не человек и, может быть, ничего не понимаю в тебе...»

«Неужели уже ничего не осталось во мне?»

«При трехстах шестидесяти пяти днях есть триста шестьдесят пять ночей; и сколько из этих трехсот шестидесяти пяти ночей ты можешь спать спокойно?»

«Ни одну... Днем голова занята, днем человек обо всем забывает, делает хорошее, делает плохое, а ночь — вот горе. Ничего не боюсь я, ни осуждения, ни позора не боюсь, только ночей боюсь... Избавь меня от ночей, избавь меня от того, чтобы ночами я оставался один на один с самим собой, избавь... Ведь если я так тебя люблю, значит, есть во мне что-то доброе! Избавь же меня от ночей, укажи мне путь...»

«Путь? Путь перед тобой. Прямо в Тбилиси тебя поведет. Друзья тебя там ждут, и все пройдет отлично. Потом Черное море, потом...»

«А ведь ты не должна была бы быть такой жестокой...». — И, не знаю почему, мне вдруг вспомнилась легенда (а может, это и не легенда, а так оно и было?), которую я слыхал в детстве: когда на земле случился всемирный потоп и начал свое плавание Ноев ковчег, один человек, барахтаясь в воде, закричал: «О пророк, кинь мне веревку, возьми меня в ковчег. Помнишь, однажды у тебя не было муки, чтобы хлеб испечь, ты голодал, и я щедро помог тебе, я давал тебе муку мешками!» Ной сделал вид, что не слышит его, не видит, ибо в тот момент, когда вода залила землю, он подумал: вытащу я этого человека из воды, спасу, а потом он потребует назад муку, которую давал мне...

Почему мне вдруг пришла на ум эта легенда?

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.