Чинара

Эльчин| опубликовано в номере №1395, июль 1985
  • В закладки
  • Вставить в блог

Когда мы с отцом, мамой и сестрами навсегда покинули свой маленький деревенский дворик и переехали в Баку, война только что окончилась, и я был совсем маленьким. Прошли годы, и мое младенчество осталось в таком недосягаемом, вечном далека, при мысли о котором комок подступает к горлу; и я начисто забыл и дом в тесном дворике, покинутый нами, и что там было, во дворе и его окрестностях, не забыл только рослую чинару, бросавшую всей своей статью как бы вызов нашему дворику, да и вообще белому свету: эта чинара навсегда осталась во мне и со мной.

У всех людей руки, ноги, уста, у всех чинар ствол, ветви, листья, но, как и люди, они не похожи друг на друга, они разнятся обликом, и, когда среди них, как и среди людей, ты замечаешь кого-то похожего на твоего заветного милого друга, навсегда оставшегося в прошлом, щемящее волнение охватывает душу, и волны его захлестывают, уносят тебя, и, как ни силишься, не совладать тебе с собой...

А может, ты и не хочешь совладать?..

Зигзаги сменяли один другой, но мне казалось, что не мы приближаемся к чинаре, а чинара приближается к нам, и по мере того, как чинара приближалась, еще выше становилась ее донкихотская высота, понемногу начинали различаться ветки, а потом и листья, и я, как в прошлом году и как в предшествующие годы, снова услышал голос листьев этой чинары и, разумеется, понимал, что этого не может быть, что на таком расстоянии; внутри машины, в этом летнем безветрии, а к тому же на изрядной скорости, да еще когда по магнитофону, включенному Вугаром на полную мощность, поет Демис Русое или бог знает кто, услышать голос листьев чинары невозможно, но хоть я и понимал это, я слышал голос чинары и даже чувствовал, что это не просто шум листьев, что чинара способна говорить, как человек; и это чувство, как прежде, пугало меня, страшило, и мне снова захотелось повернуть назад, в крайнем случае, остановить машину и бежать от этих мест, но зигзаги сменяли один другой, Демис Русое или кто-то там еще громко пел, чинара быстро надвигалась на нас, и я уже слышал не просто голос листьев чинары, а произносимые ею слова.

Страх, даже ужас охватил меня всего, и в мозгу у меня мелькнуло мгновенное, как разряд молнии, страстное желание не делать следующего поворота, пусть машина едет прямо, пусть упадет в пропасть, и в сердце моем пробудилась безумная надежда: мол, не бойся, с детьми ничего не случится, а если что произойдет, то произойдет с тобой, не бойся, не заворачивай, но я завернул, потому что вместе со страхом, даже с ужасом в сердце моем было и тайное чувство безопасности, и чувство безопасности говорило: не бойся этой чинары, в природе этой чинары есть и мягкость, и незлобивость, она милосердна и не причинит тебе вреда; и словно ее незлобивость, ее мягкость тут же коснулись меня, и я почувствовал боль и грусть (которых, очевидно, и боялся), и все мое тело, сердце, мозг молили о милосердии.

Я знал, что как только чинара настигнет нас, она сядет в машину, но как поместится такое высокое, такое раскидистое дерево в наш «ГАЗ-24»?

Сердце мое тайно желало этого: мне хотелось, чтобы чинара села в машину, но вместе с тем в моем сердце возникла и откровенная надежда: я надеялся, что чинара не влезет в машину, не сможет сесть в машину или не посмотрит на меня, сев рядом со мной.

И в самом деле, как она могла поместиться в машину? Ведь годы шли, и эта чинара вырастала и становилась все ветвистее, но, когда она остановила машину и, открыв зеленолиственными ветками переднюю дверцу, села рядом со мной, я остолбенел: такое огромное дерево по-прежнему легко уместилось в машине, правда, листья и ветки заняли все ее пространство, но все равно не обломились, не сломались, не оборвались и внесли с собой внутрь машины прохладу раннего летнего утра, в машине подул легкий ветерок, и хорошо, что подул этот ветерок, иначе на сей раз я задохнулся бы.

«Что это за музыка?» — Голос у нее был и молодой, и старый, я не смог бы сказать, кричала она или шептала.

«Кто ее знает... Вугару нравится...»

Она промолчала, ничего не сказала, но я прекрасно понимал, что она молчит не потому, что ей все равно, и не потому, что ей жаль меня, нет, наряду с незлобивостью, мягкостью, милосердием в ней была и жестокость.

«Не бойся».

«Чего мне бояться?» — И в тот же миг я увидел улыбку в ее неразличимых глазах, и эта улыбка постепенно распространилась по всему ее грубому стволу, по всем ее листьям и ветвям, и по мере того, как я, отведя взгляд от дороги, все внимательнее смотрел на нее, я вначале острее всего почувствовал ее иронию, потом пробивающийся сквозь несколько слоев укор (или неприязнь), и в отличие от иронии, а также и милосердия укор (или неприязнь) был физически ощутим, он был жидким, был как прозрачный сок, и этот прозрачный сок как будто время от времени окроплял меня, был липким, касался моей руки, касался моего лица.

«Но почему, за что?»

Она улыбнулась всеми своими листьями, ветвями, стволом.

«Разве другие лучше меня?» — Я сказал это, но тотчас же понял, что это бессмысленные слова, потому что, увы, наш разговор не касался никого другого на целом свете, потому что, увы, на свете сейчас вообще никого не было, был только я, и еще была она, и еще была ее прозрачная улыбка; и я понял бессмысленность произнесенных мною слов, но в тот же миг внутри меня возникла страстная злоба, ее улыбка всеми листьями, ветвями, стволом пробудила во мне безумное ожесточение, и мне захотелось, глядя ей прямо в глаза, закричать: да, я потерял душу, я живу, как автомат, я вообще не живу, да, да, да, все это так, но я не боюсь ничего, смотри, сейчас я пущу машину прямо, вот за этот поворот я не заверну, и ты вместе со мной свалишься в пропасть; но я не смог закричать, ничего не смог сказать, потому что внезапно почувствовал себя внутри летящей в пропасть машины и весь покрылся холодным потом.

Она снова улыбнулась всеми своими листьями, ветвями, стволом.

Ахсуинские зигзаги окончились, и абсолютно прямое шоссе тянулось и тянулось, и сияло летнее утро.

«Я очень тебя люблю, и листья твои, и ветки, и жесткий ствол. Хочешь — убей меня! Обхвати ветками мою шею, мои ребра, сдави и убей. Кто узнает, что это твоих рук дело, кто догадается?..»

«Ты очень несчастен...»

  • В закладки
  • Вставить в блог
Представьтесь Facebook Google Twitter или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.

В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.



Виджет Архива Смены

в этом номере

Кто поедет на «картошку»

Продовольственная программа и молодежь

Ип

Сатирическая фантазия